Артур Дойл - Владыка темной стороны
Как я уже объяснял, наши головы были заключены в стеклянные колпаки, равно не пропускающие звука наружу и не позволяющие расслышать звук извне.
И все же этот глумливый смех звучал в ушах каждого из нас. Мы резко обернулись и замерли от изумления.
Привалясь спиной к одной из колонн зала, скрестив руки на груди и устремив на нас кровь леденящий взгляд злобных глаз, перед нами стоял человек.
Я пишу «человек», но никого подобного ему я в жизни не видел, а то, что он дышал и говорил там, где человек не способен дышать и говорить, что голос его был слышен там, где человеческий голос неслышим,— все это означало, что он не принадлежит к таким, как мы. Во всех прочих отношениях это было великолепное создание Природы ростом футов семи и прекрасного атлетического телосложения, еще более подчеркнутого одеждой, плотно облегающей фигуру и изготовленной как бы из блестящей черной кожи.
У него было лицо бронзовой статуи — статуи, изваянной неким всесильным художником, задавшимся целью изобразить всю мощь и все зло, которые вместимы в человеческие черты. В этом лице не было ни чванства, ни сластолюбия, ибо эти свойства могли бы говорить и о слабостях, а тут и речи быть не могло ни о чем подобном. Наоборот, это было четко вырезанное лицо хищной птицы, с орлиным носом, и открытым сумрачным лбом и темными глазами, горящими негасимым внутренним огнем. В этих зловещих беспощадных глазах, в красивой, но жестокой, прямо и твердо прочерченной линии губ жил сам рок, именно это придавало всему лицу такое леденящее кровь выражение. При взгляде на этого человека чувствовалось, что во всем своем величии он — зло до мозга костей, его взгляд — гибель, его улыбка — коварство, его смех — глумление.
— Так что же, джентльмены,— сказал он на прекрасном английском языке, и голос его звучал гак ясно, словно мы чудом вернулись на сушу,— в прошлом у вас приключение, достойное упоминания, а в будущем, кажется, еще более занимательное, хотя, предвижу, моим приятным долгом будет увенчать его быстрым концом. Боюсь, наша беседа получится несколько односторонней, но, поскольку я прекрасно прочел ваши мысли и знаю всю вашу подноготную, не опасайтесь, что вас не так поймут. А вот вам предстоит уразуметь кое-какие вещи, причем первостепенной для вас важности.
Изумленные, мы растерянно переглянулись. И впрямь трудно было без обмена замечаниями, без сопоставления мнений по поводу хода событий, и мы снова услышали глумливый смех.
— Да, это и впрямь трудно. Но вы успеете наговориться по возвращении, поскольку мне желательно, чтобы вы вернулись и вручили там мое послание. Если бы не это, полагаю, визит в мой дом означал бы для вас немедленный конец. Но прежде дела мне угодно запросто поговорить с вами. Это я к вам обращаюсь, доктор Маракот, как к самому старшему и, вероятно, мудрейшему из вас, хотя никак не назовешь особой мудростью устроительство подобных прогулок. Вы меня ясно слышите или нет? Вот и хорошо, утвердительное или отрицательное движение головой — это все, о чем я вас просил бы.
Разумеется, вы знаете, кто я. Мне было приятно, когда вы не так давно устроили беседу обо мне. Обо мне нельзя ни говорить, ни даже думать так, чтобы я об этом не узнал. И нельзя войти в этот мой старинный дом — мой заветный, мой укромный приют — так, чтобы не призвать меня. Вот почему те убогонькие избегают появляться здесь и вас склоняли к тому же. Разумнее было бы последовать их совету. Вы сами накликали меня, а уж если я пришел на зов, я так просто не удаляюсь.
Ваш умишко, отягощенный крохоткой земной науки, сейчас изводится над проблемой, которую я для вас представляю. Мол, как это я могу жить здесь без кислорода? А я здесь не живу, я живу в великом мире людей под лучами солнца. Я только заглядываю сюда, когда меня зовут, как это сделали вы. Я тварь эфиродышащая. А эфира здесь столько же, сколько и на вершинах гор. Некоторые из ваших соотечественников, доктор, могут жить без воздуха. Войдя в каталепсию, они месяцами лежат бездыханны. Я-— почти как они, но, как видите, в полном сознании и способен действовать.
Вам не терпится узнать, как это вы слышите меня. Не в том ли самая суть беспроволочной передачи, что она может быть обращена из эфирной среды в воздушную? И я тоже способен преобразить свои произнесенные в эфире слова и довести их до ваших ушей, используя воздух, которым наполнены эти ваши несуразные колпаки.
Ах, вам не дают покоя мои познания в английском языке? Да, надеюсь, они безукоризненны. Я прожил на земле некоторое время, можно сказать, увы, весьма и весьма затянувшееся. Сколько именно? Да уже пошел то ли одиннадцатитысячный, то ли двенадцатитысячный год. Полагаю, двенадцатитысячный. Хватило и на то, чтобы изучить все человеческие наречия. В том числе и ваше, английское, не хуже, чем остальные.
Рассеял ли я ваше недоумение? Вот и хорошо. Не на слух — так, по крайней мере, на вид понимаю, что рассеял. Тогда поговорим о более серьезных вещах.
Я — Ваал-Сийп, Владыка Темной Стороны. Тот самый, так далеко проникший в заветные тайны Природы, что оказался в силах бросить вызов самой смерти. Уж так я распорядился, что не могу умереть, даже если пожелаю. Чтобы все-таки умереть, придется изобрести кое-что посильнее, чем мое искусство. Ах, смертные, никогда не молитесь об избавлении от смерти. Смерть страшна, но бессмертие бесконечно страшнее. Тебе все тысячу раз надоело, а мимо течет нескончаемый поток человечества. Сидишь на берегу истории и видишь, как она движется все вперед и вперед, оставляя нас позади себя. Что ж дивиться, если мое сердце исходит черной горечью, если я проклинаю это стадо? При первой же возможности я действую ему во вред. Мне не следовало бы? Почему?
Вас интересует, как я этого добиваюсь. У меня есть сила, и немалая. Я могу повелевать умами. Я властвую над скопищем черни. Я всюду, где затевают злое дело. Я был с гуннами, когда они превратили в развалины пол-Европы. Я был с сарацинами, когда они именем веры подняли на клинки всех непокорных. Я вышел из дому в Варфоломеевскую ночь. Я поощрял работорговлю. Это мой шепоток обернулся кострами для десятков тысяч сморщенных старух, которых дурачье именовало ведьмами. Это я в образе закопченного верзилы вел парижскую чернь по залитым кровью улицам. Славные были времена, но не сравнишь с недавними в России. Вот оттуда я сейчас и явился. И я подзабыл об этом гнезде морских крыс, возящихся в грязи и берегущих жалкие остатки искусств и легенд той великой страны, где жизнь цвела как нигде и никогда. Это вы напомнили мне о них, ибо мой старинный дом соединен колебательной связью, о которой ваша наука ничего не знает, с человеком, который его построил и любит. Я узнал, что сюда вошли чужие; мною интересуются, и вот я здесь. А раз я здесь, впервые за тысячу лет здесь, то вспомнилось и о том народце. Хватит ему тут прозябать. Пора и честь знать. Они тут засели по воле человека, который всю свою жизнь бросал мне вызов и построил это убежище от катастрофы, поглотившей все, кроме этого народца и меня. Его мудрость спасла их так же, как моя меня. Но нынче моя сила сокрушит тех, кого он спас,— и конец всей этой истории.
