Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям
Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:
- Быть или не Быть?
- Бить - и немедля! - крикнул кто-то из первых рядов.
И понеслось лесным пожаром.
- Бить!
- Бить!
- Бить!
Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору.
На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением. Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.
Гимназистки визжали.
Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам.
Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.
Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.
За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.
Вобщем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.
- Хорошо, что били свои, - сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. - Но лучше до рукоприкладства не доводить.
- Логичный вывод... А ты не сердишься что я продемонстрировал полосатый "череп"?
- Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал... Ошибка в другом... Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не гнева...
- И на старуху бывает проруха, - сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.
В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия. Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.
В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.
- Умер! Старик умер! - орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.
- Какой старик?
- Лев Николаевич Толстой преставился! - Остап хохотнул и довольно потер руки. - Такое бывает раз в жизни.
- Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.
- Автор " Анны Карениной" меня бы понял... Кстати, у тебя есть его портрет?
- Увы... Родитель, понимаешь, - разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы.
- А в ком он не разочаровался?
- Чехов Антон Павлович.
- "Палата номер шесть" - знатная штука... Но у него бороденка маловата.
- Салтыков-Щедрин!
- Жидковастенек... Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.
Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учереждениям города.
Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками. Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.
Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.
- Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом "провансаль" баранину, ни холодные говяжьи языки...
Внимающая изобильной речи аудитория начинала страдать от избытка желудочного сока - и тогда Остап переключался на главную часть программы.
- Ради простого трудового народа, ради инттелигенции (тут командор начинал перечисление сословия, доминирующего в зале), ради чистой совести и спокойного сердца граф питался исключительно овсяной, без масла и сахара, кашей и жидким чаем.
Скорбящий народ, раскочегаренный кулинарной частью, готов был что угодно отдать за ломтик ветчины.
- Так компенсируем великому старцу вынужденное недоедание мясопродуктов - венком! И пусть эхо от этого замечательнейшего рукотворного отклика пройдет по всей Руси Великой и пусть ваш, господа, венок затмит все другие венки!
После этих слов я начинал обход благодатной нивы.
Под Михаила Евграфовича, то бишь Льва Николаевича давали споро и щедро, без всяких проволочек и списков.
А Остап с представителями мудро обсуждал надпись на ленте венка, должного поразить всю мыслящую - и не очень - Расею.
Таким манером, в ураганном темпе, мы с Бендером наскребли деньжат - ни много ни мало, а на двадцать пять перворазрядных венков.
У лучших мастеров Остап заказал прекраснейший, в рост среднего человека, пышный, как вдовушка, и шикарный, как женщина легкого поведения, венок присовокупив к нему набор соответствующих лент с заранее согласованными надписями.
Перед отправлением венка в Ясную Поляну мы провезли его по всем необходимым местам, чтобы взволнованные и благодарные люди увидели воочию жар своих добрых душ.
На меня была возложена самая ответственная процедура замена лент в момент перемещения к следующей точке.
И вот я - то ли притомившись, то ли одурев от предпохоронных скачек - дал маху. Присобачил перед визитом к купчишкам - самым щедрым дарителям - не ту надпись.
Торжествующий, упоенный восхищением благодарной гильдии, Остап вдруг обнаруживает на представленном к обозрению венке скорбный перл: "Величайшему врачевателю душ, неутомимому обнажителю язв и бичевателю пороков от акушеров-гинекологов, патологоанатомов и гнойной хирургии первой городской больницы".
Настороженно следя за реакцией важничающих толстосумов, Бендер крадучись придвинулся к венку и прервав краткое прощальное слово натуральным взрыдом, всхлипывая, припал к злополучной ленте.
И тут прослезились все присутствующие - и даже турецко-подданный, любующийся своим возмужавшим нахрапистым чадом, сентиментально закусил губу.
Я и два дюжих молодца - бережно отнесли венок с цепко повисшим на ленте безутешным гимназистом, в пролетку.
За углом Остап наградил томом "Анны Карениной" по голове:
- Ах ты, Остен-Бакен, слеподыр, затосковал по кованым сапожищам?
В финальных аккордах я уже не фальшивил.
Глава 6.
С НУЛЯ
"Вас ждут золотые челюсти"
О.Б.
Коварная штука жизнь.
Ранней весной девятьсот двенадцатого турецко-поданный, дела которого упорно шли наперекосяк, умудрился за одну ночь в клубе проиграться до нитки и, утратив в два дня все, что имел, не нашел ничего лучше, как нажраться сулемы и скончаться в страшных судорогах.
