Тед Чан - Правда фактов, правда ощущений
Но интересно, если все будет помнить всё, сгладятся ли наши различия? Что случится с нашим ощущением своего «я»? Мне кажется, идеальная память не может быть рассказом, так же как неотредактированная запись камеры слежения не может стать художественным фильмом.
* * *Когда Джиджинги было двадцать, в село пришел чиновник из администрации, чтобы поговорить с Сэйбом. Он взял с собой молодого тива, который посещал школу при миссии в Кацина-Ала. Администрация пожелала иметь запись всех споров племенных судов, поэтому приставила к каждому вождю одного такого юношу в качестве писца. Но Сэйб сказал офицеру:
— Знаю, у вас нет достаточно писцов для всей земли тивов. Здесь Джиджинги обучился письму; он может быть нашим писцом, а вы можете отправить вашего мальчика в другое село.
Чиновник устроил экзамен Джиджинги, но Мозби учил хорошо, и в конце концов чиновник согласился назначить Джиджинги писцом Сэйба.
Когда чиновник ушел, Джиджинги спросил Сэйба, почему он не захотел взять писцом мальчика из Кацина-Алы.
— Никому из школы при миссии нельзя доверять, — ответил Сэйб.
— Почему? Разве европейцы воспитали из них лжецов?
— Отчасти это их вина, но и наша тоже. Когда годы тому европейцы набирали мальчиков для школ при миссиях, большинство старейшин отдало ребят, от которых хотели избавиться, бездельников и мятежников. Теперь они возвращаются и не чувствуют родства ни с кем. Они орудуют своим умением писать, как большим пистолетом; они требуют от своих вождей найти им жен, иначе начнут писать клевету и заставят европейцев найти других вождей.
Джиджинги знал мальчика, который всегда жаловался и искал способы избежать работы; было бы ужасно, если бы кто-то такой одержал верх над Сэйбом.
— Ты не мог сказать об этом европейцам?
— Многие пытались, — ответил Сэйб, — Маишо из клана Кванде, который предупредил меня о писцах; в Кванде они уже давно. Маишо повезло, что европейцы поверили ему, а не лжи писца, но он знал о других вождях, которым посчастливилось меньше; европейцы часто верят бумаге, а не людям. Не хочу испытывать судьбу. — Он серьезно посмотрел на Джиджинги. — Ты — мой родственник, Джиджинги, и родня каждому в этом селе. Я доверяю тебе писать то, что я говорю.
— Да, Сэйб.
Суд племени проходил каждый месяц с утра до вечера три дня подряд и всегда привлекал зрителей, иногда так много, что Сэйбу приходилось требовать, чтобы все сели, да бы все могли слышать и видеть происходящее на суде. Джиджинги садился рядом с Сэйбом и записывал детали каждого дела в книгу, оставленную чиновником. Хорошая работа; ему платили из денег, собранных с участников спора, и ему давали не только стул, но и маленький стол, которым позволялось пользоваться не только во время суда. Жалобы, с которыми обращались к Сэйбу, отличались — то об украденном велосипеде, то об ответственности соседа за неурожай — но в основном приходилось разбираться с женами. В одном из споров Джиджинги записал следующее:
«Гирги, жена Умема, убежала из дома и вернулась к своим родственникам. Ее родственник, Анонго, пытался убедить ее остаться с мужем, но Гирги отказывается, и Анонго ничего не может поделать. Умем требует вернуть калым[6] в 11 фунтов, который он заплатил. Анонго говорит, что денег у него нет, тем более, что калым был только 6 фунтов.
Сэйб пригласил свидетелей с обеих сторон. Анонго говорит, что свидетели у него есть, но они сейчас путешествуют. Умем предоставляет свидетеля, и тот дает присягу. Он подтверждает, что сам отсчитывал 11 фунтов, которые Умем заплатил Анонго.
Сэйб просит Гирги вернуться к своему супругу и быть хорошей женой, но она отвечает, что более не может оставаться с ним. Сэйб приказывает Анонго вернуть Умему 11 фунтов, срок первого взноса — три месяца, когда урожай можно будет продавать. Анонго соглашается»
Это был последний спор дня, и к тому времени Сэйб явно устал.
— Продавать овощи, чтобы вернуть калым, — сказал он, качая головой. — Когда я был маленьким, такого не было.
Джиджинги знал, что это значит. В прошлом, рассказывали старейшины, вы производили обмен подобными предметами: если нужна коза, можно было обменять ее на цыплят; если нужна жена, нужно было пообещать одну из своих родственниц семье жены. Потом европейцы сказали, что больше не будут принимать овощи в оплату налогов, требуя оплаты в монетах. Скоро все могло быть обменяно на деньги; их использовали для покупки всего, от тыквы до жены. Старейшины считали это бессмыслицей.
— Старые дороги стираются, — согласился Джиджинги. Он не сказал, что молодым соотечественникам нравится новый уклад, потому что европейцы также постановили, что калым можно платить, только если женщина согласна выйти замуж. В прошлом девушку могли пообещать старику с гнилыми зубами и больному проказой, и выбора у нее не было. Теперь женщина могла выйти замуж за мужчину, который ей нравился, если ему было по силам заплатить калым. Джиджинги и сам копил деньги на свадьбу.
Иногда Мозби приходил посмотреть, но судебные разбирательства сбивали его с толку, и после он часто задавал вопросы Джиджинги.
— Например, был спор между Умемом и Анонго о размере уплаченного калыма. Почему клятву давал только свидетель? — спросил Мозби.
— Чтобы убедиться, что он в точности расскажет, как все произошло.
— Но если бы Умем и Анонго поклялись, это тоже гарантировало бы, что они расскажут правду. Анонго мог соврать, потому что не давал клятвы.
— Анонго не врал, — сказал Джиджинги. — Он говорил то, что считал правдивым, так же как и Умем.
— Но Анонго сказал не то же самое, что свидетель.
— Но это не значит, что он врал. — Потом Джиджинги кое-что вспомнил о европейском языке и понял недоумение Мозби. — В нашем языке два слова для того, что в твоем языке называется «правдой». То, что правдиво, мими, и то, что точно, ваф. Во время спора обе стороны говорят, что считают правдивым, они рассказывают мими. Свидетель, однако, клянется говорить о случившемся точно; он рассказывает ваф. Когда Сэйб выслушает стороны, он решает, что будет мими для каждого. Но это не ложь, если обвиняемые не говорят ваф, пока говорят мими.
Мозби явно не одобрил.
— В стране, откуда я пришел, каждый дающий показания должен поклясться, что говорит ваф, даже обвиняемые.
Джиджинги не видел в таком смысла, но сказал только:
— У каждого племени свои обычаи.
— Да, традиции отличаются, но правда — это правда; она не меняется от одного человека к другому. И помни, что говорит Библия: правда освободит тебя.
