Андрей Столяров - Мы, народ… (сборник)
Десантник тут же потащил с плеча автомат, перехватил его и положил дулом на руль.
Все это, однако, без лишней спешки.
Майор, в свою очередь, сделал два шага назад, опустился на корточки и тоже – нащупал рукой приклад.
Ничего страшного, впрочем, не произошло.
Священник бросил метелочку внутрь сосуда, повернулся и, даже не ускоряя шагов, возвратился к коляске. Здесь он привычно закрепил сосуд в особую ременную петельку, накрыл его крышкой, которую, чтоб не съезжала, защемил пружинной скобой. Снова перекрестился на невидимые небесные купола.
– Дай вам бог, православные!..
– И вам того же, – после некоторого молчания, не убирая руки с приклада, отозвался майор.
Когда мотоцикл исчез, свернув за купы кустов, когда треск его растворился в жаре, а ветер унес запах душного выхлопа, Кабан, точно дожидавшийся именно такого момента, поворочался, покряхтел, по-видимому отыскивая опору, и как-то по частям, напрягаясь, поднялся со своего лежбища.
Был он на удивление невысоким, коротконогим, тулово, словно вылепленное из глины, так и тянулось к земле, громадная голова выдавливала из шеи жирные складки: странно было, как он умудрялся дышать.
– Ладно, пойду… Собираться надо, однако…
Он выдержал огненный взгляд майора, который немедленно вскинул лицо, переступил с ноги на ногу, словно бы проверяя, насколько надежно стоит, и, осмотрев выцветший горизонт, добавил:
– К вечеру машина вернется. Утром, значит, погрузимся…
Больше он ничего не сказал. Пошел – без дороги, продавливая на каждом шагу хрусткий дерн.
Земля его держала с трудом.
Майор снова прищурился.
– Вот, а президент все на лыжах съезжает, – не очень понятно прокомментировал он. – Все переговоры ведет на высоком международном уровне… А я вот тут недавно у приятеля был: город Багорач, километров сто от Саратова, ну какой там город, ну – тысяч десять всего людей. Так вот на весь город у них один-единственный православный храм, и то старый, облупился весь, страшно смотреть, зато тут же, ты не поверишь – четыре мечети. И все – новенькие, из силикатного кирпича… А в деревнях там, поблизости, знаешь как? Вот живут наши, русские, триста лет живут, ничего, и вдруг – бац: слева их поселение, справа – их поселение. Никого не трогают, не пугают, не гонят, только пять раз в день оттуда: «Ал-ла-а-а!.. А-иль-ла-а-а!..» И всё: русские снимаются и уходят на север. Так – уже десять лет. Почему, спрашивается, не наоборот?.. Что за народ мы такой – и умирать страшно, и жить не хотим…
Он дернул щекой.
– История так сложилась, – неуверенно ответил студент. – Земли всегда было много. Всегда можно было куда-нибудь отойти… Географический детерминизм…
Майор как бы обдумал его слова. Откусил сорванную былинку и сплюнул жесткий остец.
– Это ты верно сказал. Отойти есть куда… Нет, хватит, ребята, наотходились… За Волгой земли нет…
Несколько мгновений они сидели в безмолвии. А потом майор тоже встал и, не прощаясь, даже не бросив взгляд, двинулся в сторону леса. Шел он через волнистый луг, начинавшийся сразу же за пригорком, и в отличие от Кабана ступал пружинисто и легко, будто вовсе не пил.
Ни разу не обернулся.
Автомат он нес за ремень – так, что в высокой траве его видно не было.
Студент дремал на пригорке, подложив руки под голову и сквозь тени слипающихся ресниц смотрел в солнечные просторы. Дремать ему сейчас, конечно, не следовало бы. Ему следовало бы сейчас трудолюбиво, как гномику, копошиться на развалинах капища: чертить схемы, обмеривать разнокалиберные менгиры, расчищать в поисках надписей окрестные валуны. Собственно, за этим он сюда и приехал. Неплохо было бы также пробить второй шурф, лучше наклонный, этак наискосок, и посмотреть, не попадется ли в «донном слое» чего-нибудь интересного. Чем больше конкретного археологического материала, тем лучше. Доктор Моммзен любит, когда в отчете наличествует множество схем и цифр. Такие отчеты проходят у него на ура. Делать, однако, ничего не хотелось: город, кафедра, институт казались сотканными из снов. Это была ложная память. Казалось совершенно невероятным, что где-то ходят сейчас по серой тверди асфальта, ездят на транспорте, спускаются в каменные глубины метро. В действительности ничего этого нет. Есть только пустошь, вечная комариная тишина, тысячи километров леса, полные древесного зноя. И в эту жаркую пустоту, в этот морок забвения медленно, как бесцветный яд, не обладающий к тому же ни вкусом, ни запахом, капля по капле втекает чужая кровь.
Он видел, как манайцы убирают последний мусор с очищенного пилиного участка. Заметны были ямы, аккуратно присыпанные землей, вытоптанная мертвая плешь, остатки разоренного огорода… Завтра манайцы, вероятно, примутся за участок Данилы, а еще через день, через два – за крепенькую избу Кабана. Здесь им, кстати, повозиться придется: дом у Кабана – как он сам – грузный, будто литой, из толстых брусьев, сросшихся отесанными боками. Сколько сил надо, чтоб его разобрать! Ничего, манайцы с ним справятся, возникнет на месте жилья та же рыхлая пустота, травяное раздолье, копошение насекомых… Был русский народ – останется от него десяток полузабытых слов…
Он также видел, как потянулись старухи к полю манайской пшеницы. Длинный, пронзительно желтый прямоугольник ее вытянулся между рекой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю сказочный ломоть сыра. И подравняли края: откусывай не откусывай – ни на миллиметр не уменьшится… Пшеницу манайцы почему-то не охраняли; напротив – любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, лимонного цвета зерна, клались в миску, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало, превращаясь в клейкую сладковатую массу. Серафима, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому она не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые он привез из города, даже не прикоснулась.
Студент вытянул слегка затекшую ногу. Раздался писк, из-под кроссовки, которой он придавил лист лопуха, выскочил небольшой чемурек и встал твердым столбиком – зашипел, ощерился острыми зубками. Был он желтовато-коричневый, как все, что жило или росло у манайцев, размером с ящерицу (а может, это ящерица и была), чешуйчатый, когтистый, плоскоголовый, с раздвоенным язычком, выскакивавшим из кожистого нутра как огонь. Бусины черных глаз возмущенно подергивались:
Кто такой?
