Андрей Столяров - Мы, народ… (сборник)
Андрей Столяров - Мы, народ… (сборник) краткое содержание
Андрей Столяров
Мы, народ… (сборник)
© Столяров А. М., 2015
© ООО «Литературный Совет», 2015
* * *Мы, народ…
1. Вчера. В южной Сибири
– Манайская? – спросил майор, прищурившись на желтую этикетку.
– Манайская, – слабым, как у чумного, голосом подтвердил Пиля. Он примирительно улыбнулся. – Где другую возьмешь? Автолавка у нас когда в последний раз приезжала?..
– А говорят, что если манайскую водку пить, сам превратишься в манайца, – сказал студент. – Мне Серафима рассказывала. Вытянешься, похудеешь как жердь, глаза станут белесыми…
Ему мешал камешек, впивающийся в отставленный локоть. Студент, извернувшись, нашарил его щепотью пальцев, выковырял из дерна, лениво отбросил. Теперь под локтем ощущалась слабая тревожная пустота, уходящая, как представлялось, в глубину земных недр.
Оттуда даже тянуло холодом.
Он передвинулся.
Пиля вроде бы обрадовался передышке.
– Чего-чего? – спросил он, как клоун скривив в гримасе тряпочную половину лица. – Чтобы от водки – в манайца? Сроду такого не было! Ты хоть на меня посмотри… Вот если колбасу ихнюю синюю жрать, огурцы, картошку манайскую, кашу ихнюю – тьфу, пакость – трескать, как Серафима твоя, три раза в день…
– И что тогда?
– Тогда еще – неизвестно…
Он отдышался, поплотнее прижал бутылку к груди, скривил вторую половину лица, так что оно приобрело зверское выражение, свободной рукой обхватил пробку, залитую коричневатой смолой, и крутанул – раз, другой, третий, с шумом высвистывая сквозь зубы прелый горячий воздух.
Ничего у него не получалось. Пальцы лишь скользили по укупорке, как будто она была намазана маслом.
– Вот хрень!.. Так ее так!..
– Дай сюда, – грубовато сказал майор.
Это был крепкий, точно из железного мяса, мужик, лет сорока, судя по пятнистому комбинезону, так внутренне и не расставшийся с армией, совершенно лысый, не бритый, а именно лысый: череп от ушей до ушей выглядел полированной деревянной болванкой. Его легко можно было представить среди дымных развалин – пробирающегося с группой бойцов по обломкам человеческого жилья: шорохи, звездное небо, глазницы выбитых окон… Чувствовалось, что он все делает основательно. Вот и теперь, не говоря лишнего слова, он отобрал у Пили бутылку, которую тот тщетно терзал, без малейших усилий свинтил пробку, издавшую жестяной пронзительный писк, поставил перед каждым толстый стакан, а затем взвесил бутылку в руках и, прищурясь, видимо, чтобы поймать нужный настрой, разлил в каждый ровно по семьдесят грамм.
Его можно было не проверять.
– Вот так.
Все уважительно помолчали. И только студент, если, конечно, правильно называть студентом кандидата наук, человека двадцати восьми лет от роду, уже четыре года старшего научного сотрудника Института истории РАН, полушутливо-полусерьезно сказал:
– Сопьюсь я тут с вами…
Майор будто ждал этого высказывания. Он повернулся к студенту – всем корпусом, с места тем не менее не вставая, – и вытянул, точно собираясь стрелять, твердый, как штырь, указательный палец.
– А потому что меру во всем надо знать, ёк-поперёк, товарищ старший лейтенант запаса!.. У нас в училище подполковник Дроздов так говорил. Построит нас на плацу, после праздников, выходных, сам – начищенный, морда – во, фуражку подходящую для него не найти, и говорит, так что полгорода слышит:
– Тов-варищи будущие офицеры!.. Есть сведения, что некоторые из вас сильно злоупотребляют. Тов-варищи будущие офицеры, ну – не будем, как дети!.. Все пьют, конечно. Ну – я пью. Ну – вы пьете… Но, тов-варищи будущие офицеры! Выпил пол-литра, ну – оглянись!..
Он обвел всех немигающим взглядом. Точно проверяя – усвоены ли его слова. Выдернул из дерна стакан, и остальные тоже, как по команде, повторили его движение.
– Ну, за то, чтобы вовремя оглянуться!.. За единство и равенство всех социальных сословий!.. Крестьянства, – он поглядел на Пилю, который немедленно приосанился. – Рабочего класса, – Кабан, до сих пор молчавший, неопределенно хрюкнул. – Нашей российской интеллигенции, – взгляд в сторону терпеливо ожидающего студента. – И российской армии, которая была и будет советской!.. Чтобы никакой дряни на нашей родной земле!..
Одновременно с этим майор, видимо, еще раньше высмотрев то, что ему мешало, двумя пальцами выщипнул из горячего дерна кривоватую маленькую желтуху – не распустившуюся пока, всего с четырьмя крохотными лепестками, и, брезгливо покачав ею в воздухе, отбросил в сторону.
Все посмотрели, как она легла среди трав.
– Прирастет, – жизнерадостно сказал Пиля.
И действительно, желтуха лишь на мгновение замерла поверх елочек кукушкина льна, а потом, как червяк, изогнулась упругой дугой и просунула тоненький корешок – вниз, к влаге, к земле.
Тогда майор, побагровев всем лицом, снова нагнулся, взял желтуху за усик, точно какое-то насекомое, и перебросил ее на утоптанную тропу, которая спускалась к реке.
– Теперь не прирастет, ёк-поперёк!..
Попав на высохшее изложье, желтуха вновь судорожно изогнулась, повела туда-сюда, ища, за что закрепиться нитчатым корешком, не нашла, не сумела протиснуться, и, вероятно, исчерпав слабые силы, обмякла под солнцем. Листья ее вдруг резко поникли, стебель, повторяя неровности, прильнул к жесткой земле. Миг – и она расплылась в мутную вермишель, которая, на глазах высыхая, неразличимой корочкой прилипла к песку.
Студент, хоть уже не раз видел такое, замотал головой.
Пиля – поежился.
Даже Кабан как-то негромко вздохнул.
– Ёк-поперёк!.. – с чувством сказал майор. – Вот ведь з-зараза какая… Ну, ничего. Праздника они нам не испортят…
Первая прошла как всегда. Студенту она легла внутрь едкой пахучей тяжестью, готовой от любого движения вскинуться и выплеснуться через горло наружу. Пилю вообще передернуло: выбросило вперед руку и ногу, как будто они сорвались с петель. Он так и повалился на землю. Даже майор выдержал с некоторым трудом – сморщился, сдавленно жмекнул, осторожно втянул воздух ноздрями. Сощурился так, что глаза его превратились в темные щели. Стакан он, впрочем, вернул точно на место. И только Кабану было все нипочем: запрокинул голову, спокойно вылил свои семьдесят грамм в жаркий рот, пожевал язык, кивнул несоразмерно большой, в твердых выступах головой и выдохнул лишь одно слово:
– Нормально…
Ничего другого от него никто никогда не слышал.
С пригорка, где они расположились, была хорошо видна вся деревня: десятка полтора изб, окруженных покосившимися заборами; причем истлевшие их пролеты кое-где уже повалились и перейти с одного двора на другой не составляло труда. Не лучше выглядели и сами избы – тоже перекосившиеся, вросшие в бугристую землю, походили они на корни сгнивших зубов, в беспорядке торчащие из омертвевающих десен. Впечатление усиливали сизые струпья на бревнах и провалы крыш, кое-как залатанные жестью или фанерой. Толку от такого ремонта не было никакого. В серафимином доме, скажем, где студент обитал, сполз целый угол, накрывающий дальнюю комнату: при дожде на покоробленных половицах образовывались длинные лужи, потом они просачивались в подвал и превращали земляной пол его в жидкую грязь. Хотя в подвал Серафима уже давно не заглядывала. И что мне тама, милый, хранить?.. В доме из-за этого чувствовалась неприятная сырость.
