Михаил Белозеров - Улыбка льва
"Я возмущаюсь лишь ситуацией, — вторит она сама себе. — Конечно, одно это только и оправдывает".
— Помню, что когда-то что-то умел. — Губы шмякаются, как сырая глина, складки пористой кожи обвисают, как на трагической маске.
"Надо прекращать пить, — думает он, — вечно меня заносит в крайности".
Хариса явно озадачена. Откровения ей совершенно ни к чему — труднее найти им достойное применение в женском своекорыстии, — чуть позднее, когда наступит срок, когда можно будет приложить их к чему-то конкретному.
— Ты что, белены объелся?
Она груба, но едва ли осознает, словно ей не хватает лености понять свои поступки. Впрочем, она прекрасно знает, что способна любить саму себя только по выходным.
— Главное — верить в свою судьбу. Кто никогда не роняет, ничего не поднимает, — не слушая ее, твердит Гурей. — Такова жизнь, детка. Упавшему всегда надо подать руки… руку…. — Он теряет нить рассуждений, почти тушуется, ищет спасение в смущении.
— М-м-м… — мычит он.
Такое ощущение, что слишком высокопарная и пламенная тирада дается ему с большим трудом — гораздо больше энергии он тратит, чтобы произнести слова в нужной последовательности, словно для него они нанизаны на стержень.
— Поговаривают, что и в семьдесят можно сотворить гениальное…
Голос у него вовсе не уверен, а глаза полны страдания.
— Сомнительные надежды… — Хариса даже не затрудняется развить мысль. Да и способна ли она на нее? Вполне достаточно удовлетворить собственную забывчивость, к чему копаться в непонятном, да еще в мужском? Пусть этим занимаются другие.
— Но мне не хочется ждать!.. — Гордость всплескивает в нем. — Я все время жду, — отваживается он на откровение, — вначале денег, потом удачи, иногда — женщину. Все время откладываю на потом…
Он заглядывает ей в глаза, как ворона в надколотый орех.
— А когда же жить? Вот если бы кто-то помог…
Она радуется. Теперь он попался — слабость всегда питает ее недостатки. Она мстит — даже молча, инстинктивно, без мысли, прикидывая чужую оборону — совсем не чуждую глупости.
"Я зарабатываю в день миллион, — любит говорить Гурей, — и могу себе позволить некоторую пошлость".
"Не так-то ты и шикарен, — думает Хариса, — и гонора в тебе — крохи".
Часть своих доходов он тратит на скупку произведений малоизвестных авторов, кроме того, он имеет литературное агентство, где несколько бедняг трудятся над прославлением его имени.
— Если ты надеешься на Леонта… — Хариса даже забывает, что совсем недавно желала примирить их.
Гурей проявляет столько поспешности, что прерывает ее на слове:
— Мне бы очень хотелось… Мне бы хотелось, чтобы ты повлияла… — жует он слова, — подружка… приятельница…
Хариса хмыкает и отворачивается. Плевать ей на чужие горести.
— Я вовсе ему не враг, — твердит Гурей.
— Разбирайся сам, — отвечает Хариса.
— Я ему почти друг, — скулит он.
Складки вдоль рта обвисают до самой земли. В них полно вселенской скорби.
— Ничем не могу помочь…
Она наслаждается паузой.
— Я хорошо заплачу…
— Сомнительно, — Хариса начинает нервно дергать штору.
— Нет, правда, — Гурей трясет черным портфелем, как гусь испачканной лапой.
"Шедевры" Гурея похожи на кирпичи, положенные нерадивой бригадой в страшной поспешности и безо всякого знания дела, словно отвес — самое простое — им не известен.
— Я люблю его как брата, — объясняет Гурей. — Даже больше. Но по секрету — в школе он был не на первом месте. Серость. Посредственность.
Хариса только дергает плечами.
— Правда, правда, он получал двойки по физике. Да!
Гурей торжествует — наконец-то он высказался достойно.
Истинная правда — она таковой и останется, даже после смерти.
— Ну и что? — спрашивает Хариса.
Хотела бы она знать чужие тайны, но так, как если бы их раскладывали в явном порядке.
— А то, что не такой уж он гениальный! Да!
— Ну и скромности в тебе! — удивляется Хариса.
— Но если он будет цепляться к Тамиле, я откручу ему голову, — Гурей тоже приникает к щелочке и смотрит в зал в тот самый момент, когда Леонт приближается к группе беседующих, в центре внимания которых находится высокая худощавая женщина в белой плиссированной юбке, делающей похожей ее на теннисистку, только что вернувшуюся с корта.
— Тас-с!!!
Эти три буквы, произнесенные так, что слышатся только два высоких звука, заставляют женщину встрепенуться и растерять то высокомерное выражение на лице, которым она вознаграждала нескольких молодых людей, судя по всему — начинающих авторов, окруживших ее плотным кольцом и с покорностью стада внимающих каждой фразе.
— Леонт! — восклицает Тамила. Лицо от волнения бледнеет и покрывается пятнами.
Но, бог мой, как она изменилась!
— Тас-с… — повторяет Леонт, но теперь в его словах слышится больше грусти, ведь они не виделись так долго, что это, несомненно, наложило на обоих неизгладимый след.
Несмотря на волнующую минуту, он спокоен, как закланный бык, и замечает малейшие изменения в этой женщине.
Вот глаза у нее широко открываются, и из них льется тот свет, который Леонт помнит так же хорошо, как и самого себя. Потом уголки рта начинают неудержимо расползаться (рот у Тамилы несколько большеват для такого лица, но зато это делает его беззащитным и обескураживающе-опасным для мужчин) и ползут кверху до тех пор, пока свет не набирает высшую тональность, потом все это концентрируется, и фокус наводится с достаточным красноречием, чтобы сообщить нечто важное то ли о прекрасном закате, предвестнике отличной погоды, то ли о жемчужной георгине, которая цветет, наклонившись над асфальтовой дорожкой вашего сада (ибо, что еще желать от такой женщины), но обязательно — сообщить или подарить — как больше нравится, потом начинает меркнуть, а в памяти остается то, что запечатлелось за момент до этого, и вы принимаете все за чистую монету, как путеводную звезду во взаимоотношениях.
— Я хотела сделать тебе сюрприз, — жеманно признается Тамила.
— Я так и думал… — соглашается Леонт.
— Я прекрасно все устроила, не правда ли?
— Ничуть не сомневаюсь…
Она краснеет до корней волос.
— Ты мне не веришь?
— Верю, тем более, что ты едва не забыла мое имя. — Укор более чем вежлив.
— …
Она краснеет еще больше, она умоляет одними глазами, она переплетает пальцы и с их помощью пробует убедить его в обратном. Ее улыбка и смущение подобны пламени для воска.
Он покорен.
Он добровольно покорен, как только увидел ее из-за шторы, как только вспомнил ее имя.
