Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)
"Электромассаж скальпа, сэр?"
Скоби величественно качает головой и водружает на лысый свой череп красный цветочный горшок - обязательную феску. "У меня от него мурашки, говорит он, а затем, помолчав, добавляет с глуповатой ухмылкой: - Слишком сильное переживание для тех немногих стойких ребят, что держатся еще у меня на макушке. Пойду успокою их стопочкой арака". Мнемджян приветствует сей перл остроумия вежливым жестом. Мы свободны.
Однако настроение у Скоби явно не из лучших. Мы медленно идем вдоль Шериф-паши в сторону Гранд Корниш - он уныло смотрит в землю, ударяя себя время от времени по ноге мухобойкой из конского волоса, и мрачно попыхивает драгоценной своей вересковой трубкой. Думает. Потом, вдруг вспылив, говорит раздраженно: "Терпеть не могу этого парня - я о Тото. Откровенная цыпочка. В мое время его давно бы уже..." Еще несколько минут он нечленораздельно ворчит себе под нос, затем снова погружается в тягостное молчание.
"Что-то случилось, Скоби?"
"Случилось, - отзывается он ворчливо. - И впрямь случилось".
Когда он появлялся в центре города, в его походке, да и вообще в манере держаться, сквозило этакое наигранное чванство - он по большому счету был Белый Человек, и, хочешь не хочешь, ему приходилось нести обязательный для Белых Людей груз ответственности - бремя, как у них это принято называть. Если судить по Скоби, ноша явно была не из легких. Малейший его жест был вопиюще неестественным - похлопывал ли он себя по коленке, закусывал ли губу или впадал вдруг в задумчивость, взирая на свое отражение в витрине магазина. На прохожих он поглядывал так, словно шел на ходулях. Его жесты и позы смутно напоминали мне героев родной английской словесности - из тех, что стоят у камина эпохи Тюдоров, озаренные отблесками пламени, и хлещут себя по голенищам сапог для верховой езды бычьим хреном.
Но стоило нам достичь аванпостов арабского квартала, и вся эта вздорная манерность исчезла без следа. Он расслабился, сдвинул феску на затылок, чтобы отереть со лба пот, и окинул округу взглядом моряка, вернувшегося наконец домой. Город усыновил его, здесь он и вправду был дома. Он демонстративно пил у торчащего из стены неподалеку от мечети Гохарри свинцового желоба (общественный питьевой фонтанчик), явно в пику спрятавшемуся до поры Белому Человеку, который не мог не заметить, что вода в желобе куда как далека от санитарных норм и явно небезопасна для здоровья. Он мимоходом подхватывал с прилавка палочку сахарного тростника и жевал ее прямо на улице; или же сладкий плод рожкового дерева. Здесь отовсюду, из каждого закоулка, неслись ему навстречу приветствия и пожелания счастья - и он отвечал на них, сияя от радости.
"Й'алла, эфенди Скоб".
"Нахарак Саид, йа Скоб".
"Аллах салимак".
Он глубоко вздыхал и говорил задумчиво: "Милейшие люди". И еще: "Как я люблю эти места - ты и представить себе не можешь", - уворачиваясь от едва не сбившего нас с ног влажноокого верблюда, выплывшего вдруг из переулка нам навстречу с чудовищным горбом берсима, дикого клевера, которым здесь кормят скот.
"Да не иссякнет процветание твое".
"Твоими молитвами, мать".
"Да будут дни твои благословенны".
"Благослови меня, о шейх".
Походка Скоби обретала уверенность - он шел по своим владениям, медленная, знающая цену каждому движению походка араба.
В тот день мы долго сидели в тени древней мечети и слушали, как потрескивают на ветру стволы пальм, как гудят внизу, в невидимой за спиною Города гавани, уходящие в море лайнеры.
"Я только что получил директиву, - сказал наконец Скоби грустно, тихо и сухо, - насчет того, что они называют Пидорастией. Мне аж не по себе стало, старина. Не стану скрывать, я даже слова такого не знал. Мне пришлось лезть в словарь. Любыми путями - так там написано - от них необходимо избавляться. Они ставят под удар нашу сеть". Я рассмеялся, и Скоби некоторое время явно пытался поддержать меня слабой усмешкой, но подавленное настроение одержало все-таки верх, и усмешка потонула, толком не родившись, - микроскопическая складка промеж вишнево-красных щечек. Он сердито пыхнул трубкой. "Пидорастия", - повторил он язвительно, нашаривая спичечный коробок.
"Мне кажется, они там, дома, не слишком-то понимают... - произнес он печально. - Что касается египтян, то им плевать с высокого дерева, если у человека случаем окажутся Тенденции, - если, конечно, человек этот честен Душой, ну, как я, скажем". Он говорил совершенно серьезно. "Но знаешь, старина, если уж я собираюсь работать на... Сам Знаешь Кого... я ведь обязан им сказать - как ты думаешь?"
"Не валяй дурака, Скоби".
"Ну, я не знаю, - все так же печально сказал он. - Я хочу играть с ними в открытую. Вреда, конечно, от меня никакого. Хотя, конечно, как-то не принято иметь Тенденции - ну, вроде как бородавки или длинный нос. Но я-то что могу сделать?"
"Не слишком, наверно, много, в твоем-то возрасте?"
"Ниже пояса, - сказал старый пират, и на минуту в нем проглянул прежний Скоби. - Подло с твоей стороны. Жестоко. Грязно". Он хитро глянул на меня поверх трубки и как-то вдруг развеселился. И разразился одним из великолепных своих беспорядочных монологов - очередной главой бесконечной саги, что складывалась мало-помалу его стараниями вокруг имени его старого друга Тоби Маннеринга, фигуры почти уже мифологической. "Тоби один раз до того допился, что Загремел в Госпиталь, - мне кажется, я тебе уже рассказывал. Нет? Ну, значит, нет. Загремел в Госпиталь, - он явно цитировал кого-то, и не без удовольствия. - Бог ты мой, что он вытворял, особенно по молодости лет. Расширял пределы возможного. В конце концов доктора все-таки до него добрались, и пришлось ему носить Приспособление. - Голос его взлетел едва ли не на октаву - Начальство он в упор не видел, пил в свое удовольствие, как король в изгнании, пока весь Торговый флот не встал на дыбы. Его списали на шесть месяцев. Отправили на берег. Ему сказали: "Тебе придется пройти тракцию", - не знаю, что это такое, но ничего хорошего, это уж точно. Тоби говорит, весь Тьюксбери слышал, как он орал. Они только вид делают, что лечат людей, а сами совсем не лечат. По крайней мере, Тоби они ничуть не вылечили. Поманежили-поманежили и отправили обратно. Просто ничего не могли с ним поделать. Кадавр Желудка. И Делириум Тренер из него уже не выйдет - это они так написали. Бедный Тоби!"
На этом месте он вдруг погрузился в сон, легко и непосредственно, прислонившись к прохладному боку мечети. ("Кошачья дрема, - сказал он как-то раз. - Вахтенная привычка. И на девятой волне всегда просыпаюсь". Сколько раз ему еще удастся проснуться? - помню, подумал я.) Через несколько секунд девятый вал и впрямь вынес его из сумеречных глубин обратно на песчаный берег. Он вздрогнул и выпрямился: "О чем бишь я? Да, о Тоби. Отец у него был настоящий Ч. П.* [Член Парламента.] Очень Высоко Поставленный. Сын большого человека. Тоби поначалу хотел пойти по церковной линии. Чувствую, говорит, Зов. Я так думаю, это у него маска такая была, костюм, - он ведь завсегдатый театрал был, Тоби-то. Ну, а потом он веру утратил и оступился, и у него была трагедия. Замели его, в общем. Он сказал, его Дьявол попутал. "Вот мы и постараемся упрятать вас от него подальше, - это судья на суде сказал. - Для пользы вашей и Общественной Морали". Они совсем уж было собрались впаять ему срок и еще отыскали у него редкую какую-то болезнь - фармакопея, кажется, называется, что-то вроде того. Но папаша вовремя сходил к премьер-министру, и они это дело замяли. На счастье Тоби, старина, в тот год у всего Кабинета тоже оказались Тенденции. Жуть какая-то. Премьер-министр, да что там - сам Архиепископ Кентерберийский. Им стало жаль беднягу Тоби. Повезло, в общем. Получил свой магистральный диплом и ушел в море".
