Алексей Толстой - Аэлита. Гиперболоид инженера Гарина
«Женщины были хороши, что и говорить. Молоденькие прельщали молодостью, блеском глаз: синих — англосаксонских, темных, как ночь, — южноамериканских, лиловых — французских. Пожилые женщины приправляли, как острым соусом, блекнущую красоту необычайностью туалетов.
Да, что касается женщин, — все обстояло благополучно. Но верховный швейцар не мог сказать того же о мужчинах, сидевших в ресторане.
Откуда, из каких чертополохов после войны вылезли эти жирненькие молодчики, коротенькие ростом, с волосатыми пальцами в перстнях, с воспаленными щеками, трудно поддающимися бритве?
Они суетливо глотали всевозможные напитки с утра до утра. Волосатые пальцы их плели из воздуха деньги, деньги, деньги… Они ползли из Америки по преимуществу, из проклятой страны, где шагают по колена в золоте, где собираются по дешевке скупить старый добрый мир».
Такой зачин сразу окрашивает идейно все остальное и даже высвечивает весь замысел — власть, деньги. А лиловые глаза у француженок — выдумка. Зато как сладко, как вдохновенно «врет» писатель (его же слово). И как убедительно.
В ответах на анкету в 1929 году «Как мы пишем» среди чрезвычайно интересных рассуждений о работе писателя, о «муках творчества», о страсти и бесстрастье при писании («А холодный Мериме сияет, не тускнея») Алексей Толстой отстаивал тезис непременной выдумки, ибо только в ней наиболее ярко проявится типичное, научную фантастику он рассматривал лишь как частный случай, упомянув о ней при ответе на вопрос о подготовке к работе.
«…Я пользуюсь всяким материалом: от специальных книг (физика, астрономия, геохимия) до анекдотов. Когда писал «Гиперболоид инженера Гарина» (старый знакомый, Оленин, рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири), пришлось ознакомиться с новейшими теориями молекулярной физики. Много помог мне академик П. П. Лазарев».
Надо бы напомнить, что роман печатался в «Красной нови» в 1925, 1926 и 1927 годах, а позднее перерабатывался, но это касалось в основном Стилистики. Еще представляя «Аэлиту», в одном из писем А. Н. Толстой говорил, что роман «фантастический, правда, но в нем совершенно отсутствует элемент невероятности: все, что там описано, все можно осуществить, и я уверен, что осуществится когда-нибудь… Надо Вам сказать, что я по образованию инженер-технолог, поэтому за эту сторону более или менее отвечаю».
Сказанное относится и к «Гиперболоиду инженера Гарина». Теперь мы как должное воспринимаем, что в романе плюют вишневыми косточками в экран «телевизорного аппарата», что произведено «насильственное разложение атома» и что от овладения его ядром зависит будущее человечества. И это ничего, что в гипотезах Оливииовый пояс отодвинут за тридцать пять километров в глубь Земли, что пока не изобретен радиево-водородный двигатель, умещающийся в сигарной коробке. Зато еще в 1961 году академик Л. Арцимович говорил: «Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идей «Гиперболоида инженера Гарина».
Пусть не оптическим путем решен вопрос о смертоносном луче, но лазерные «гиперболоиды» испытаны, лучи их способны разрезать спутники на расстоянии до сотни километров, и они являют собой главное оружие в ведении «звездных войн», планируемых администрацией, военщиной и банковско-промышленным капиталом США.
Удивляет другое. Фашизм развивался и креп на глазах у писателя. Гарин на пути к мировой диктатуре хочет упрятать всех недовольных в громадные концентрационные лагеря. Но Толстой видит и дальше: Гарин все-таки рассчитывает на более злобную и могучую силу — на американский капитал. Выбрасывая золото по дешевке на рынок, вызывая биржевую панику и беспорядки, он не собирается отменять власть золота. Из тех же магнатов он хочет создать общество «избранных», обрекая остальное человечество на рабскую участь. «Петр Гарин договорился с мистером Роллингом… История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков».
Лихость последней фразы, лишний раз подтверждающей литературную дерзость Алексея Толстого, только подчеркивает неразлучность науки, несущей смерть, с властью золота. Хотя Гарин в своих целях использует, воруя даже, изобретения других, теперь он не кажется фантастической личностью. Толстой умер, не дожив нескольких месяцев до конца второй мировой войны, атомного уничтожения Хиросимы и Нагасаки, но он угадал появление «организаторов науки», оппенгеймеров и теллеров, неуемное честолюбие которых было не последней причиной в свершившихся преступлениях против человечества. Именно Оппенгеймер настаивал на атомной бомбардировке городов, протестуя против демонстрации силы на каком-нибудь острове неподалеку от Японии, так как это могло нарушить «чистоту эксперимента».
«Гениальному человеку больше, чем кому бы то ни было, нужна строжайшая дисциплина. Слишком ответственно», — говорит в романе советский ученый Хлынов, сознавая низкие желания и бездушие Гарина. И добавляет: «Аппарат не должен попасть к нашим врагам. Спросите Гарина, — сознает ли он свой Обязанности? Или он действительно пошляк…»
Пошлость желаний Гарина очевидна. Это особенно отчетливо проявляется на последних страницах романа, когда диктатор оказывается в плену условностей того «избранного общества», которым собирался повелевать. Ему оказывают приторные почести. Навязывающиеся женщины вызывают лишь брезгливость.
Однако Гарин далеко не прост, и именно через него, через его ощущения мы воспринимаем тщету непомерного честолюбия. В первой половине романа живость его и ум даже привлекательны, И мы ловим себя на том, что следим с сочувствием за его приключениями, за рассуждениями: «…Что же такое человек в конце Концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуемом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме? Или это — мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной материи, один микрон которой вмещает в себя всю вселенную…» И с каким искусством Толстой развенчивает Гарина, превращая его в жирненького человечка, вещающего: «Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один корабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все принадлежит — вплоть до права дышать — центру».
Всеобщее восстание против диктатуры изображается Толстым весьма облегченно, что, впрочем, не нарушает законов жанра, которым следует писатель. «Шельга разыгрывает революцию, как дирижер — героическую симфонию».
