Игра в четыре руки - Батыршин Борис Борисович

Что ж, дело полезное, конечно, но только это не выход. Надо как-то налаживать двухстороннюю связь. Без этого я далеко не продвинусь. А пока – ждать, наблюдать и потихоньку, исподволь подталкивать альтер эго в правильном направлении. В конце концов, я ведь старше, верно? А значит, мне и виднее, какое правильное…

Потихоньку и исподволь не вышло. Хорошо, что в этот момент я выходил из подъезда – успел схватиться за столбик, подпирающий козырек, и не проехался носом по асфальту. Это случилось вдруг, сразу, когда очередное мое «проталкивание» совпало с легким беспокойством, накатившим на «реципиента». Забыл ли он что-то положить в сумку и встревожился по этому поводу, я так и не уловил.

Сознания, мое и Женькино, с громким щелчком переключились, поменялись местами, и я осознал себя главным. Главным, понимаете? Стоило только справиться с секундным помутнением, из-за которого я чуть не заработал асфальтовую болезнь, как все стало на свои места. Руки – мои руки! Как и ноги, и все пятнадцатилетнее тело. Теперь не надо осторожно готовить, проталкивать, подсовывать – каждый мускул охотно подчиняется, энергия бурлит в каждой клеточке тела, которое я ощущаю безусловно своим…

Позвольте, а где же Женька? Сознание подкинуло ответ: да на моем месте, сжался в комок в специально отведенном для этого уголке мозга и паникует по поводу случившегося. Вот, кстати, и пятый вывод: зная о своем статусе «попаданца», я имею над ним преимущество. Осознать свое положение – значит, в определенном смысле контролировать его. А этого-то мой юный двойник и лишен.

Попробовать перещелкнуться назад? Нет, не стоит: на этот раз Женька точно запаникует и кинется за помощью к маме. А уж та не ограничится ощупыванием лба.

Так что извини, друг ситный, а придется тебе немного побыть в моей шкуре. Пассивным наблюдателем. Кстати, попробуй-ка заглянуть в мою память – глядишь, это поможет тебе принять то, что случилось с нами обоими.

Не поверите, но мне показалось, что он услышал. И даже обозначил что-то вроде неохотного согласия. Выходит, связь налаживается? Ладно, это все потом. А сейчас надо торопиться. Я с удивлением обнаружил, что за попытками разобраться с приоритетом в собственном теле я изрядно отклонился от привычного маршрута. Взгляд на запястье, где красуется подарок на прошлый день рождения, часы «Секунда»: е-мое, да я уже опоздал, звонок прозвенит через две минуты, а до школы не меньше пяти, и то если бегом. Какой там первый урок, история? И ведет ее директор школы собственной пер соной.

Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «На рысях, вперед». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…

Вторник, 4 сентября 1978 г.

Ул. Фестивальная, школа № 159.

День, новый день!

До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересеченной местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может, и озаботился, только караульщиков сняли сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…

Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя дверь, предбанник, собранный из мутно-зеленых стеклоблоков, еще дверь… Ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?

Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причем оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.

Какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..

– Здрасьте, Марь Владимирна! – Уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или все же вспомнил сам? Пофиг, потом.

Наш завуч, низенькая, полноватая тетка за сорок. Одета в строгий темный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке. Жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.

– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?

Взгляд профессионально-пронзительный, строгий – недаром ее боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьезно, мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.

Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Все верно: по ее понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.

Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?

– Простите ради бога, Марь Владимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул, – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрет. Пока пол вытер… – И как вам такая отмазка?..

А никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.

Идиот! Нет, не так: «адиет»! Какое, нафиг, «ради бога»? Я советский пионер или где? А еще галстух нацепил…

– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может, Геннадий Васильич сжалится и пустит?

А что, может не пустить? Память (Моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «Еще как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.

И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить, огибаю ее и, на скорости миновав еще два лестничных пролета, оказываюсь на третьем этаже.

Что-то крутовато я начинаю, а?..

Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчет «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул: проходи, мол. И я прошел.

Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.

– Можно? – произношу одними губами.

Недоуменный взгляд из-под каштановой челки, доброжелательный кивок.

– Садись. Чего опоздал?

Вот, теперь в самый раз про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придет счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.

Кстати, о гостях…

– У меня девятого бездник, – шепчу. – Будешь?

– Бездник? – Брови недоуменно сошлись, а у меня в груди что-то екает. – Это что за зверь?

Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблен в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблен. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть ее, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это все, значит, сейчас…

Что ж, тут остается только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серегой. А спустя всего три месяца объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли ее провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шепотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.

– Бездник – это день рождения, – торопливо шепотом пояснил я, делая еще одну отметку: полегче со сленгом, который кажется мне молодежным. Можно и не угадать. – Так придешь?

– Приду, – кивает. – Ты учебник-то открой, Геша смотрит…