Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 07. Темный замысел
Мать Евы умерла во время пожара, а отец — от сердечного приступа, когда он пытался вытащить ее из огня. Первый муж Евы умер от холеры вскоре после пожара. Потом до своего пятидесятилетия она потеряла еще двух мужей и шестерых из десяти детей.
Жизнь Евы была жизнью героини романа, который могли бы написать Маргарет Митчелл и Теннесси Уильямс, работая в соавторстве. Ей, однако, подобное предположение не показалось смешным, когда Питер как-то в шутку высказал его.
После 35 лет жизни в Мире Реки Ева наконец отделалась от своих предубеждений насчет «черномазых» и ненависти к «сине-мундирникам». Она даже влюбилась в одного янки. Питер так и не рассказал ей, что его прапрадед служил в полку, набранном в Индиане, и принимал участие в «постыдном» рейде Шермана. Фрайгейт не рискнул потерять привязанность Евы.
Очередь Питера наконец подошла, и ему налили порцию спирта в кружку из мыльного камня. Он тут же смешал одну часть спирта с тремя частями воды в бамбуковом ведерке и вернулся, чтобы потолковать с Евой, которая все еще стояла в очереди. Фрайгейт спросил, где она пропадала весь день. Ева ответила, что прогуливалась то там, то сям и думала о разных вещах.
Питер не стал расспрашивать ее об этих мыслях. Они и так были ему хорошо знакомы. Она думала о том, как разорвать их отношения, не причинив ему лишней боли. Уже несколько месяцев, как они оба все больше и больше отдалялись друг от друга — их любовь внезапно и без всяких на то оснований остыла. Питер и сам немало размышлял по этому поводу. Каждый ждал, чтобы инициативу взял на себя другой.
Питер сказал, что увидится с ней попозже, и принялся проталкиваться сквозь шумную толпу к Фаррингтону. Райдер же был на танцевальной площадке, лихо отплясывая с женщиной Буллита.
Фрайгейт подождал, пока капитан не кончит рассказывать о своих приключениях в 1899 году во время юконской золотой лихорадки. История Фаррингтона, стоившая ему нескольких зубов, потерянных от цинги, в его рассказе выглядела ужасно забавной проделкой.
— Мистер Фаррингтон, вы еще не сделали свой выбор? — спросил Питер.
Фаррингтон помолчал, он собирался выдать очередную байку, его налитые кровью глаза часто-часто моргали.
— Ох да! Вы же… а… хм… ваше имя Фрайгейт, верно? Питер Фрайгейт. Тот, что прочел прорву книг? Да, Том и я решили. Мы объявим о нашем выборе во время этой вечеринки.
— Надеюсь, это буду я, — сказал Фрайгейт. — Мне очень хотелось бы плавать с вами.
— Энтузиазм, конечно, дело важное, — сказал Фаррингтон. — Но опыт ценится еще выше. Сложите одно с другим, и получите настоящего морского волка.
Питер вздохнул поглубже и рискнул пойти ва-банк:
— Эта неопределенность угнетает меня. Не могли бы вы хотя бы сказать — вы меня отклонили? Если да, я пойду топить свое горе в вине.
Фаррингтон ухмыльнулся:
— Неужели это действительно так много значит для вас? А почему?
— Ну хотя бы потому, что я и в самом деле хочу добраться до конца Реки.
Фаррингтон поднял брови:
— Эва! Вы что ж, ожидаете там найти ответы на все ваши вопросы?
— «Мне не нужны миллионы, пусть лучше ответят на мои вопросы», — сказал Питер. — Эта цитата принадлежит одному из действующих лиц романа Достоевского «Братья Карамазовы».
Лицо Фаррингтона озарилось ярким внутренним светом.
— Великолепно сказано! Я слыхал о Достоевском, но у меня не было случая его прочесть. Не думаю, чтоб в мое время он переводился на английский. Во всяком случае, мне он не попадался.
— Ницше признавался, что он очень много узнал о психологии, читая русские романы.
— Ницше, а? А вы его хорошо знаете?
— Я читал его и на немецком, и на английском. Он был великим поэтом, единственным немецким философом, который мог писать языком получше обычной водянистой прозы. Нет, это несправедливо. Шопенгауэр тоже мог писать вещи, которые не погружали вас в сон и не вызывали нервного столбняка, пока вы дожидались, когда же наконец доберетесь до конца фразы. Хотя я, конечно, не согласен с концепцией Ницше насчет Obermensch[53]: «Человек — канат, протянутый над пропастью между животным и сверхчеловеком». Это не точная цитата — прошло чертовски много времени с тех пор, как я прочел «Так сказал Заратустра».
Но я действительно верю, что человек — это канат между животным и сверхчеловеком. Только сверхчеловек, о котором я думаю — мужчина ли, женщина ли, — это личность, которая освободилась от всех предрассудков, неврозов, психозов, которая полностью реализует свой потенциал человеческого существа, которая действует совершенно естественно на основе добра, сочувствия и любви, которая думает самостоятельно и отказывается следовать за стадом. Вот это и есть настоящий супермен без подмесу.
А теперь возьмите ницшеанскую концепцию супермена, воплощенную в романе Джека Лондона «Морской Волк».
Питер помолчал и спросил:
— Вы его читали?
Фаррингтон усмехнулся:
— Много раз. Так что же насчет Волка Ларсена?
— Я думаю, что это скорее джек-лондоновский супермен, чем ницшеанский. Это идея Лондона о том, каким должен быть супермен. Ницше наверняка испытал бы отвращение к жестокости Ларсена. Однако Лондон уничтожает Волка с помощью инсульта. Я предполагаю, что Лондон хотел этим показать, что в самом Ларсене, как в супермене, было заложено нечто изначально порочное. Возможно, он пытался внушить читателю именно эту мысль. Если это так, то такое намерение осталось совершенно непонятым большинством литературных критиков. Они так и не уяснили значение особенностей смерти Ларсена. Потом, я думаю, что Лондон хотел показать: у человека, будь он даже суперменом, корни уходят в глубь его природы животного. Он часть Природы, и, каковы бы ни были его умственные достижения, как бы он ни подчинял себе Природу, он не может игнорировать физический аспект. Он животное, и поэтому-то Лондон и делает его жертвой болезни — такой, как инсульт.
Могучие обречены на падение.
Но я думаю, что Волк Ларсен в каком-то аспекте — это то, чем Лондон хотел бы быть сам. Лондон жил в жестоком мире и думал, что ему самому следует стать супержестоким, чтоб выжить. Но одновременно Лондон обладал даром сочувствия; он знал, что значит быть одним из людей Бездны. Он считал, что народные массы должны получить помощь в своих страданиях и реализовать свой человеческий потенциал через социализм. Одновременно он был чистейшей воды индивидуалистом. Эта черта пришла в конфликт с социализмом, и, когда это случилось, он потерял веру в социализм. Он не был похож на Эмму Голдмен[54].
