Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
В 1909 году Владимир Короленко в статье с выразительным названием «Стереотипное в жизни русского писателя» отпечатал навеки формулу взаимоотношений истинного художника и времени. Начало статьи: «Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?» И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился,под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия» [9].
Достоевский был одним из тех, кто дал Владимиру Короленко материал для такого обобщения.
Достоевский отметил, что о литературе нередко судят на полицейском уровне. Вспомните первый после преступления приход Раскольникова в полицию. Там он слышит, как служитель конторы распекает литераторов. Слово полицейского весомее слова писателя. И положение человека, находящегося на службе у государства, значительно лучше положения литератора.
Губернатор Лембке и его более способный товарищ вместе окончили одно и то же учебное заведение. Лембке пошел на государственную службу, его товарищ бросил службу и занялся литературой. И вот он-то, «бросивший свое служебное поприще для русской литературы и вследствие того уже щеголявший в разорванных сапогах и стучавший зубами от холода в летнем пальто в глубокую осень» [10, 242], и противопоставлен Достоевским преуспевающему Лембке.
Но государство ценит не только своих государственных служащих. Оно может ценить и литераторов. Тех, которые пишут, не трогая его, или, еще лучше, воспевая его. Или так называемых «литературных генералов», о которых Достоевский не раз презрительно высказывался. «Литературный генерал» — это человек; может быть, давно уже ничего не пишущий, но для государства очень удобный. Вот ему и дают чин «генерала», искусственно поднимают его авторитет. И потому, вопреки фактам, он слывет большим писателем.
К «литературному генеральству» стремятся некоторые литераторы. Приятно чувствовать себя обеспеченным и в безопасности, застрахованным даже от критики, спрятавшись под крылом сильного. Одного из изображенных писателей, Кармазинова, Достоевский называет «почти государственный ум». «Государственный ум» — качество, необходимое для политика. Для писателя — это деградация. Это упадок ума, потеря его самостоятельности. Писатель с «государственным умом» — это писатель в «мундире». Для Достоевского слово «мундир» — почти ругательное. Писатель в «мундире», писатель, довольный мундиром, — это верх, вернее низ, падения.
Помимо государства над писателем стоит издатель. И человек творческий находится в полной зависимости от человека состоятельного. Мысли о преуспевающем издателе и нищем писателе проходят через статьи и художественные произведения.
Легко живет лишь писатель в «мундире». Другим жить очень трудно. Судьба неофициозного писателя предсказана в «Униженных и оскорбленных». Предсказана героями, подтверждена жизнью Ивана Петровича.
Вот некоторые из проницательных замечаний Ихменева. «Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!» [3, 193]. В период написания «Униженных и оскорбленных» перед Достоевским в благородном свете стоял образ Белинского. Поэтому здесь есть и замечания о его судьбе, смерти, нищете семьи. «Легко сказать, ничего не оставил? Гм... славу заслужил. Положим, может быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит» [3, 212]. Это не есть сетование на то, что литературным трудом не скопил капитала, лишь на то, что этим трудом элементарно не обеспечил себя и свою семью. Ихменев понимает, почему так получилось у «критика Б.», — потому что был честен, без «мундира»: «ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм... да и умирать-то, я думаю, ему было весело!» [3, 212]. Сваливает вину на самого критика Ихменев чисто внешне. Он сам всецело за таких людей. И понимает, что жизнь была к критику несправедлива. И такое отношение к проблеме не только у героя, но и у самого писателя. «Ты только испишешься, Ваня, — говорит она мне, — изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С, тот в два года по одной повести пишет, a N в десять лет всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
— Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я — почтовая кляча!» [3, 426]. Двум ведущим этот разговор героям Достоевский отдал свои мысли, выраженные в письмах, где он противопоставлял свое положение положению Л. Толстого, Тургенева, Гончарова.
Зависимость писателя от обеспеченности, от благосклонности всегда подчеркивалась Достоевским как явление ненормальное. Оно способно покалечить душу писателя и загнать последнего в «мундир».
Тогда-то и появляются литераторы, работающие в ущерб литературе. Понижается уровень печатного слова. Происходит упадок мысли. В 1873 году Достоевский писал: «Но и критика понизилась уже очень давно, да и художники наши большею частию смахивают на вывескных маляров, а не на живописцев. Не все, конечно. Есть некоторые и с талантом, но большая часть самозванцы» [1895, 9, 278]. Самозванцы в искусстве всегда тревожили Достоевского.
В «Униженных и оскорбленных» князь Валковский, циничный и развратный тип, говорил писателю Ивану Петровичу: «...вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках, хотя и не все так поступают из ваших. Есть такие искателю приключений, что даже меня тошнит...» [3, 355]. Достоевский, конечно, знал, что делал, когда давал эти слова герою. Он и сам видал литературных деятелей, которые превратили литературу в средство для достижения чинов и разного рода материальных благ. Ибо в российской шкале ценностей писатели стояли не так уж высоко. Вот и Ихменев сомневается иногда в серьезности занятий Ивана Петровича литературой: «Когда же поэты выходили в люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!» [3, 187]. Писатель, как видите, это еще не «люди», а чин — «люди».
Чин же, а следовательно, и материальное благосостояние из писателей получают чаше всего бездарные. Обратное редко. Интересна в этом отношении запись в одной из тетрадей: «Есть теперь русские писатели, которые, несмотря на несомненное дарование их, построили литературой дома» ;[ЛН, 83, 293].
