Андрей Егоров - Балансовая служба
Иван Васильевич упал на колени, схватил лепешку и, отломив от нее маленький кусочек, положил на язык. Узники совсем обезумели при виде еды и принялись поедать мясную похлебку, пихать в рот виноград, сыр. Некоторые передрались между собой.
– Не ешьте много! Не ешьте! – закричал Митрохин, но его никто не слушал. Людей занимало только желание поскорее наесться до отвала. Иван Васильевич схватил одного из узников за плечо, желая помочь ему. Но тот зло оттолкнул Митрохина, комкая в кулаке виноград и лепешку. Он запихивал получившуюся массу в рот, давился, но продолжал есть. Сок тек по его подбородку.
Джинны наблюдали за людьми с презрением.
Один из силатов приблизился к Митрохину и ткнул кнутовищем в плечо:
– Почему не ешь?!
– Не хочу!
– Не хочешь?! – выплюнул силат сквозь сжатые зубы. – Тебе нужно набраться сил перед переходом.
– Мне хватит сил!
– Ешь! – рыкнул джинн.
Митрохин в ответ промолчал. Только твердым взглядом смотрел на силата, словно бросал ему вызов.
Упрямство человека в странной одежде джинну не понравилось, но он решил оставить его в покое.
Что-то в его облике и манере поведения насторожило силата. Раньше ему не доводилось видеть людей, которые вели бы себя подобным образом.
Вскоре узников стало тошнить. Они стояли на четвереньках и исторгали из себя куски непереваренной пищи. Другим стало совсем худо. Люди лежали на земле и конвульсивно содрогались.
Митрохин отполз подальше. Во внутреннем кармане пиджака он спрятал две лепешки – этой пищи должно было хватить для перехода. Облизал потрескавшиеся губы. Силат наблюдал за ним внимательно, маленькие маслянистые глазки светились нехорошим огнем.
– Вы тоже небессмертны, – пробормотал Митрохин и отвел взгляд – он вспомнил, как лежал Тринадцатый на асфальте, там в далекой Москве, беспомощный, умирающий. А вокруг него растекалась лужа темной крови. Митрохина охватило темное торжество. – Мы еще поборемся…
По пустыне их вели, разбив на пары. Ивану Васильевичу достался в напарники тощий узник с длинной, поросшей черными волосами шеей и почти бесцветными глазами. Он прихрамывал на левую ногу, а время от времени начинал шарить вокруг себя руками, ища опору. В такие минуты Митрохину приходилось подставлять ему плечо.
Впереди шел силат с мечом на поясе. Рядом с ним вышагивали два здоровенных ифрита, вооруженных копьями. Замыкали цепь ифриты с куруками и необыкновенными молотами. Тяжелый металлический наконечник на длинной рукоятке отливал красным и посверкивал белыми искрами.
Митрохин шел, глядя в землю. На него нашло странное оцепенение. Их было не меньше пятидесяти, изможденных, измученных неволей людей, попавших в рабство. Их не удосужились даже связать. Если бы они сейчас кинулись на джиннов, у них был бы шанс обрести свободу. Но Митрохиным владела уверенность, что ничего не случится.
Если он проявит инициативу и попробует напасть на ифритов, то просто погибнет. Людьми, которых джинны вели по пустыне, владело одно только чувство – покорность. Они шли, низко склонив головы, и он вместе с остальными. Они боялись поднять глаза из страха, он – от стыда. Человек из другой эпохи, привыкший раздавать указания и вести свои дела уверенно и жестко, обращенный в бесправного раба.
Иван Васильевич брел, сбивая ноги об острые камни, и размышлял о том, что никогда, в сущности, не знал, что такое истинная свобода. Тогда, в две тысячи шестом году, он, наверное, был подлинно свободен. Свободен даже от какой-либо назидательности в отношении себя. Он вел распущенный образ жизни, в бизнесе помышлял только о своих интересах, никогда не занимаясь благотворительностью, и к тридцати восьми годам даже семьей не обзавелся. А все оттого, что рассуждал об этой проклятой свободе. Как будто тогда он понимал, что такое свобода…
Хазгаард 12007 г. до н.э.
На востоке занималась красная заря. Медлительные тени, поглощаемые рассветом, ползли на запад. Ветер трепал обрывки сухой травы. Из трещины в земле выглянула зеленая ящерка и спряталась – испугалась людей. Они сидели на камнях и наблюдали, как солнечные лучи проникают в мир, окрашивая его золотистой охрой.
– Есть ли такая красота в том мире, откуда ты пришел, Айван? – поинтересовался верховный жрец, глянув из-под кустистых бровей.
Бывший раб в ответ коротко кивнул. Старик неодобрительно нахмурился, согнул крючком указательный палец перед кончиком длинного носа.
Айван успел привыкнуть и к этому несуразному жесту, и к тому, что жрец постоянно требует развернутых ответов на самые простые вопросы. А вопросов у старика было столько, что Айван устал на них отвечать. В иной ситуации он, наверное, не стал бы потакать любопытству старика, но сейчас он испытывал благодарность, этот человек не прогнал его, когда он явился под стены жреческой капистулы, а помог в трудный час, дал глоток воды и, возможно, этим спас ему жизнь.
– В моем мире всего навалом… – бывший раб замолчал. Взгляд жреца был более чем красноречив, и ему пришлось продолжить:
– У нас много чего есть – солнце, земля, воздух, – все как здесь.
Еще есть большие каменные дома. Они намного больше ваших. Потому что строят их специально обученные люди. Их так и называют строители.
Еще дороги у нас есть. Обыкновенные. И железные. Аэродромы. Больницы там разные… Булочные, – почему-то пришло ему на ум. – Рюмочные, пельменные… – Айван засмеялся.
– Та-а-ак… – подбодрил жрец, только теперь разогнув крючок указательного пальца.
Айван был уверен, что половину сказанного старик не понимает. С его точки зрения, он наверняка нес совершеннейшую чепуху, к тому же мешал слова местного диалекта и лексемы, знакомые ему по прежней жизни.
– Профилактории, – вспомнил бывший раб, заметив, что палец опять начинает сгибаться, – банки…
Он сглотнул, его захватили воспоминания, на глаза навернулись слезы. Чтобы не расплакаться на глазах у старика (под воздействием суровых обстоятельств он сделался чертовски сентиментален), Айван стукнул себя кулаком в грудь и сделал вид, что закашлялся.
– Ты ощущаешь тоску? – поинтересовался жрец, проявив редкую проницательность, и с пониманием добавил:
– Тебя мучает тоска по твоему миру, который ты покинул.
– Да, – выдавил Айван и, кашлянув еще раз, стер появившуюся в уголке глаза слезу.
– Как тебя звали в твоем мире? Ты можешь не говорить, – поспешил уточнить старик, – если считаешь, что мое знание о твоем имени может причинить тебе какой-нибудь вред.
– Да нет, я не суеверен. Митрохин я, Иван Васильевич.
– Митрохин Я Айван Василеч, – повторил верховный жрец. – У тебя длинное, сложное имя, – констатировал он.
