Алексей Гравицкий - Мама
Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.
Против ее отца и Славика.
Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.
Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.
Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.
Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.
Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…
Нет!
Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.
Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.
Между вечностью и вечностью
Бесконечности, бесконечности…
Хрипло пропел мягкий голос. Тренькнула гитара.
Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.
– Ты как здесь?
– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.
Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.
– О чем, если не секрет?
– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.
– Уже умерла, – поправила Эл.
– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.
– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.
– Тех, кто ноет. Ах, Россия не та, мир не тот. Позвольте, не тот, чем который? Мир меняется. Что-то остается, что-то приходит вновь. Человек живет и всю жизнь меняется сам. Неужто при этом он хочет, чтобы весь мир оставался статичным? Твой папаша считает, что американцы – зло, он хочет уничтожить это зло, считая, что так будет лучше. Но кто сказал, что то, что лучше твоему папаше, – лучше для всех. Или вот эта… сумасшедшая тетка, которая здесь всем заправляла. Она считает, что лучше для всех выдумать свод правил и жить по этому своду. И блюсти права всех и каждого. Права на что? На то, что прописано в этих бумажках. Закон людской, закон божий… чушь! Мир меняется, а она хочет заковать его в рамки статичности и держать в них, потому что ей лично так проще и удобнее понимать мир. Ей даже кажется, что она им управляет. Или твой доктор.
– Слава?
– Он самый. Мальчишка. Большой, взрослый, как говорят, умудренный жизнью, опытом, а на самом деле имеющий плачевный опыт и обиженный жизнью. Что им движет?
– Что? – Эл подалась вперед.
– Обида. Его обидели, он решил мстить. У него тоже свой свод негласных правил. Свое понимание мира, в которое он пытается втиснуть то, что не понимает. О чем он думал, когда начал эту войну? Я скажу тебе, о чем, дочь разбойника. Он думал о тех, кого еще совсем недавно считал обузой, а потом начал считать друзьями. Начал считать тогда, когда потерял. В народе говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас твой Слава будет мстить.
– Кому?
– Всему миру. За то, что убили его друзей. И знаешь, почему? Потому что он оценил их, только когда потерял. А теперь он чувствует себя перед ними виноватым. Мир настолько всеобъемлющ и настолько непостижим, что понять его и объяснить другим может каждый, но лишь с позиции собственного заблуждения. Каждый пытается понять непостижимое и выпустить собственную химеру. Тот, кто пролез выше и имеет больше влияния, пускает больших химер, могущих заморочить головы большому количеству народа. Те, кто власти не имут, запускают своих маленьких химерок, которые тоже где-то кружат, но не получают подпитки и носятся безмолвными голодными ослабевшими тенями. Мир погряз в химерах. Всякий, кто говорит, что понял нечто о мире, заблуждается. Того, кто начинает горланить о своем понимании налево и направо, называют дураком. Того, кто тихо, уверенно ссылаясь на других, которые якобы тоже что-то поняли, гнет свою генеральную линию, называют ученым. На самом деле и дурак и ученый по сути заблуждаются одинаково. Только дурак прост и открыт, а ученый сложен и недосягаем.
– Ты… – начала было Эл.
– Я не хочу перевернуть мир, я говорю глупости, но мне в отличие от ученых можно. Я дурак, какой с меня спрос.
– То есть ты хочешь сказать, что наука не нужна. А как же тогда… ну если не объяснять мир…
– Я не говорю, что она не нужна. Наука, язык, терминология… Если их не будет, люди с ума сойдут. Один назовет стул стулом, другой шваброй, третий мотоциклом. Никто друг друга не поймет. Это просто, если смотреть с точки зрения науки. Любой науки. Но и наука, и язык, и все прочее, что домыслил себе человек, всего лишь подпорки. Неумело соструганные костыли. Без них человечество рухнет, а с ними выглядит убого. Знаешь, я даже рад тому, что этот док… Слава… Что он убивает мир. Этих химер давно пора распугать. Эти костыли давно пора выкинуть. Если человечество долгие столетия гниет, не может обойтись без подпорок… Если оно влачит жалкое существование, пытаясь объяснить то, что надо понять. Если оно не способно просто увидеть то, чем нужно любоваться, а тупо таращится на это, время от времени ковыряя пальцем, наверное, гуманнее покончить с этим человечеством раз и навсегда. Я был не прав, когда придумал это новое оружие. Я думал как человек, терзался. А потом… Знаешь, когда с миром тебя связывает только боль, нарастающая, словно злокачественная опухоль, самое умное не идти на поводу у этой боли. Я терзался, сходил с ума. Я культивировал в себе эту опухоль. А потом как-то взял да и отбросил ее. Совсем отбросил. Теперь меня с миром не связывает вообще ничего. И знаешь, что я тебе скажу? Смотреть на мир не с точки зрения человека очень любопытно.
