Михаил Савеличев - Фирмамент
Мироздание скрипело и сдвигалось, кренилось и давало трещины под разматывающимся ураганом вечной силы, внезапно зашевелившейся в уснувшей Ойкумене, восставшей от химизма наведенных грез, иллюзорности бесконечности вселенной в действительную ограниченность мира без звезд. Это была ментальная картинка, не имеющая отражения в физическом окружении, разбуженный гигантский жук напористо и угрюмо прорывается сквозь отверделые пленки земли наружу — к свету, к теплу, раздвигая хитиновой броней белесые нити галлюциногенной грибницы. Снующие по извечно предопределенным тропинкам муравьи отшвыриваются из тесной клетки инстинктивных обязательств, долга, рабства, рассеиваются по бескрайней поляне весеннего леса, исчерченной светлыми и черными пятнами восходящего солнца и новой листвы, теряют себя, обретая самих себя в опасной и мучительной свободе отверстого неуютного неба.
Незримость прокатывалась внутри пространства между железных стен, не разбирая придуманные достоинства и несправедливую ничтожность, на неясное мгновения переворачивая отрезанную от корней Традиции Ойкумену, вдавливая чудовищную опухоль в легендарные времена арктического пробуждения под небесами, поделенными между светом и тьмой постоянства. Но то, что было откровением, чудом, милостью, воспринималось и ощущалось раздавленными существами прогнившей человечности как стихийное страдание, как внешний катаклизм гибнущего толкача. Если бы вой и плач могли пробиться из открывшейся глубины их собственного Я, то стены бы гудели от исторгаемой скорби и мольбы.
Мир оказывался слишком сложен и зависим от ничтожной пылинки несокрушимой иерархии. Нити рока стряхивали пыль, путались и рвались, прорастали судьбой, ведущей сквозь лабиринты овеществленных слов — не лжи, не обмана, не пустых оболочек фальшивых чувств и желаний, а весомых миров эйдетической полноты, магических заклятий, уравнивающих волю и ум, удерживающих в бессловесной тишине глубочайшее откровение понимания собственного предназначения и предназначения мира.
Распечатанные души двигались своим собственным умным движением, презирая обломки рыдающих оболочек, избавляясь от пуповины неловких привязанностей абсолютной жестокости. За истаявшей Крышкой им открывалось, что выше человека по умности, по отождествлению вечного покоя и вечного движения оказывались светила, и выше всего — звезды. Мир неподвижных звезд есть максимально возможная для космоса умность и максимальное отождествление движения с покоем. Тут максимально данная напряженность подвижного покоя, максимальное наполнение категориальной умности. Поэтому тело звезд есть более тонкое и умное тело, оно больше пронизано смыслом и разумом, чем экуменические тела. Чтобы попасть в звездный мир, надо физически измениться, надо изменить самый принцип организации тела, хотя само тело не может не остаться в звездах, несмотря ни на какую его умность.
Замороженные в искалеченность генетических экспериментов, в изрезанные лучевыми скальпелями программы бессмысленного воспроизводства тела крепко держали взмывающие души, оказывались неотделимым балластом на их пути за пределы Хрустальной Сферы. Оскопленная мораль стальными нитями привязывала растревоженный ум к жалкой грязи трюма и еще более жалкой роскоши палуб. Яд зрел в покорности и величии, в старости и ничтожности, в быках и волах, чтобы разъять их в кататонии, шизофрении и аутизме еще более бессмысленного существования.
Сидящие ощутили момент окончательного поражения. Словно кто-то тоскливой рукой провел по алчным лицам, прощаясь с подлой прагматичностью использования прекрасного чуда, оставляя порхающих осиротевших бабочек над угасшими колодцами ингибиторов снов.
— Все, — пробормотал Фарелл, скрючившись от боли замершего в неуверенности сердца перед очередным толчком или окончательным молчанием на краю крика извращенного разума. — Все, и еще раз все.
В непреодолимой разделенности характеров порой проскакивали синхронные искры замыкающего осознания чужих чувств, и вновь Борис ощутил объединяющую их тоску фальшивой цели, смутной иллюзорности свободы и непреодолимой ограниченности судьбы. В разыгрываемых нотах была допущена опечатка, сбившая с ритма небесную гармонию, и как бы потом не звучал шедевр в растянутом полотне вечности безвременья, уже не имело значение последовательность, история, раскаяние и иные функции скомканной материи, все признавалось ошибкой, неудачей, отягощенной еще большим злом, чем это было позволено анонимному творцу.
— Необходимо осмотреть корабль, — встал Фарелл, поморщившись от облегчения тающей боли. — Кирилл и Борис — низ, мы — верх.
— Надеешься отыскать что-то новое под Крышкой, коммандер? — спросил Мартин.
— Конечно, — кивнул Фарелл. — Нам нужна муза. Нам срочно нужна муза. Вдохновение испаряется в сугубо мужской компании…
— Я слышал о таких стервах, — сказал Кирилл. — Дорогие и никчемные игрушки, фабрики по производству гормонов.
Складка разделяла их на привычные верх и низ — яркое световое марево провисало над головой, готовое разродиться дождем гневливых молний пробивающего конденсатора и распространяя электрическое ворчание высокого напряжения. Лишенное поддержки потухших батарей, слепо пялящихся на бессмысленно бьющихся бабочек, перспектива утратила величественность, расплылась в близоруком астигматизме прожилками висящих сотов и галерей, смазав остроту противостояния безнадежным пониманием, что манящие вершины лишь восставали из реальности чужих галлюцинаций, чудовищного обмана все такой же нищеты тела и духа. Дно не подтягивалось к красоте изгаженной сказки, не вырывалось из топкого болота настоящей тишины, а только проваливалось без исчезнувшей связки, антитезы, полагания иного, тьма без света обращалась в серое ничто нереального пространства.
— Какими они могли стать? — спросил Кирилл.
— Там нечему вставать, — мрачно ответил Борис, оглядываясь и наталкиваясь злым взглядом на привычные откосы брони с проложенными ржавыми руслами конденсирующейся и стекающей влаги. Царство карликов, разоренное нездешним крысоловом, таращилось голодными отверстиями утилизаторов, обдавало странников струями горячего пара и ледяного дыхания компенсаторов.
Пол заволакивался плотной белизной, не успевавшей стекать в дренаж, и под дырчатой сеткой нарастало недовольное шевеление агонизирующих паразитов.
Кирилл старался поднимать повыше ноги, чтобы при каждом шаге видеть мабуты, но туман липкими щупальцами цеплялся за свою добычу, тянулся миллионами извивающихся прожилок за металлом и пластиковой кожей упругой пленкой бессмысленной тайны. Пустота и тишина ковчега взывали к ненормальности и осторожности, сосредоточенности и вниманию, но банальный антураж толкача-беженца сталкивал с узкой тропинки сиюминутности в динамо пессимистических обобщений. Заданный в пространство вопрос лишь порождал эхо неиссякаемой уверенности в очередной ошибке, стратегическом просчете, разбивал нервозность вероятной опасности в замыленную картину осколочного восприятия, в черные потеки слепого пятна, игнорируемого ленивым мозгом в незаполняемую тьму.
