Рене Баржавель - В глубь времен
Симон видел и слышал. Он услышал сильнейший взрыв, который произошел, когда закрылись двери. Взорвались все лаборатории и все подступы к Убежищу на многие километры, превращая в пыль защитников и агрессоров.
Он услышал голоса техников и врачей, которые вдруг стали очень взволнованными:
— Сердце сорок…
— Температура тридцать четыре и восемь.
— Артериальное давление?
— Восемь-три, восемъ-два, семь-два, пгесть-один…
— Черт возьми, что происходит? Он сейчас сыграет в ящик! — это был голос Лебо. — Симон, изображения еще идут?
— Да.
— Четкие?
— Да…
Он четко видел, как Пайкан спустился обратно в Яйцо, наклонился над Кобаном, потряс его, приложил ухо к сердцу и понял, что сердце остановилось, что Кобан мертв.
Он видел, как Пайкан посмотрел на неподвижное тело, на Элеа, приподнял Кобана и выбросил его из Яйца… Он видел, понимал, чувствовал в своей голове ужасные страдания Пайкана, ощущал боль его обожженной кожи. Он видел, как Пайкан спустился по лестнице, доковылял до пустого цоколя и растянулся на нем. Затем он увидел, как в Яйце зажглась зеленая молния и дверь начала медленно опускаться, а под прозрачным полом появилось подвешенное кольцо. Он видел, как из последних сил Пайкан натянул на свое лицо металлическую маску.
Симон сорвал золотой обруч и закричал:
— Элеа! — Маисов по-русски обругал его. Рассерженный взволнованный Лебо спросил его:
— Что с вами происходит?
Он не ответил. Он видел…
…Он видел руку Элеа, прекрасную, как цветок, и открытую, как птица, лежащую на питающей машине.
Оправа ее кольца была сдвинута, пирамида наклонена и маленькая прямоугольная платформа пуста. Здесь, в этом маленьком укрытии должна была находиться Черная Гранула — гранула смерти. Ее не было. Элеа проглотила ее вместе с питательными шариками, взятыми из машины.
Она проглотила ее, чтобы отравить КОБАНА, давая ему свою отравленную кровь… Но в этот момент она убивала ПАЙКАНА.
* * *
Ты могла еще слышать. Ты могла узнать. У тебя уже не было сил держать веки открытыми, твои пальцы побелели, рука скользнула и упала с питающей машины. Но ты была еще в сознании. Ты слышала. Я мог крикнуть правду, крикнуть имя Пайкана, и перед тем, как умереть, ты бы узнала, что он был рядом с тобой и что вы умираете вместе, как ты того желала. Но какие жесточайшие муки овладели бы тобой… Ведь вы могли жить! Какой ужас знать, что в момент пробуждения от такого долгого сна он умирал от твоей крови, которая могла его спасти…
Я крикнул твое имя и хотел закричать: "Это Пайкан!". Но я увидел открытый Ключ, пот на твоих висках и смерть, уже держащую тебя и его в своих лапах. Отвратительная рука несчастья закрыла мне рот…
Если бы я сказал…
Если бы ты узнала, что рядом с тобой лежал Пайкан, разве не умерла бы ты в жестоком отчаянии? Или ты могла еще спасти себя и его? Знала ли ты, могла ли ты с помощью чудесных клавиш питающей машины сделать противоядие, которое изгнало бы смерть из вашей общей крови, из ваших вен, соединенных вместе? Но остались ли у тебя силы? Могла ли ты в этот момент уже просто видеть?
Все эти вопросы я задал себе за несколько мгновений. За одну секунду, такую же короткую и такую же длинную, как долгий сон, от которого мы тебя освободили.
И наконец я закричал снова. Но я не назвал имени Пайкана. Я кричал на всех этих людей, которые видели, как вы оба умирали, но не знали, почему и сильно переживали. Я им крикнул: "Вы что, не видите, что она отравлена!" Я осыпал их ругательствами. Я схватил того, кто стоял ближе всего ко мне, я даже не знаю кого, я тряс его, бил его, они ничего не увидели, они дали тебе сделать это, они все были дураками, претенциозными ослами, слепыми кретинами…
Они меня не понимали. Все они отвечали мне на своих языках, и я не понимал их. Один Лебо понял меня и вырвал иглу из руки Кобана. И он тоже кричал, указывал пальцем, отдавая распоряжения, и остальные не понимали его.
Вокруг тебя и Пайкана, мирных и неподвижных, поднялся хаос голосов и жестов, сумасшедший балет зеленью, желтых и синих халатов. Каждый обращался ко всем, кричал, показывал, говорил и не понимал.
Та, которая понимала всех и которую все понимали, больше не говорила в наши уши. Вавилонская башня пала. Только что взорвалась Переводчик.
* * *
Маисов, видя, как Лебо вырвал иглу, подумал, что тот сошел с ума, и хотел его убить. Он схватил его за шиворот и ударил. Лебо защищался, кричал: "Яд, яд!"
Симон показывал на открытый Ключ и на Элеа и повторял: "Яд, яд!"
Фостер понял, закричал по-английски Маисову и вырвал из его рук Лебо. Забрек остановил аппарат переливания крови. Кровь Элеа перестала течь на повязки Пайкана. Через несколько минут всеобщей неразберихи правда преодолела все языковые барьеры и снова внимание всех сосредоточилось на одной цели: спасти Элеа, спасти того, кого все, кроме Симона, считали Кобаном.
Но они были уже слишком далеко в их последнем путешествии, уже почти на горизонте.
Симон взял обнаженную руку Элеа и положил ее на руку забинтованного мужчины. Все остальные смотрели на него с удивлением, но никто больше ничего не говорил. Химик анализировал отравленную кровь.
Рука в руке Элеа и Пайкан пересекли последнюю черту. Их сердца перестали биться одновременно.
Когда он удостоверился в том, что Элеа больше не могла слышать, Симон показал пальцем на лежащего мужчину и сказал: "Пайкан".
В этот момент погас свет. Громкоговоритель начал говорить по-французски. Он сказал: "Перев…" И замолчал. Телеэкран, который продолжал следить за тем, что происходило внутри Яйца, закрыл свой серый глаз, и все аппараты, которые в этот момент урчали, щелкали, дрожали, разом умолкли. Под тысячеметровым слоем льда воцарилась непроглядная тьма и тишина. Все люди замерли на месте. Для двух существ, лежащих среди них, темнота и тишина больше не существовали. Но для всех оставшихся в живых потемки, которые вдруг обрушились на них, превратились в глубокую могилу. Каждый слышал биение своего собственного сердца и дыхание остальных, шуршание ткани, сдержанные возгласы, шепот и голос Симона, который могли слышать все:
— Пайкан!
Элеа и Пайкан… Их трагическая история продолжалась до этой минуты, когда жестокая судьба ударила во второй раз. К ним присоединилась ночь, на дне ледяной могилы окутала живых и мертвых, связывая их в единый клубок неизбежного несчастья, погрузившего их вместе в глубь веков и земли.
