Колин Уилсон - Философский камень
Пока я это читал, меня не отпускала интуитивная уверенность, что во всем этом много правды. Хотя доподлинно ясно было, что придется приступить к тщательному и систематическому изучению всех свидетельств, касающихся отдаленного прошлого — биологических, геологических, археологических — и пытаться достичь всеобъемлющей картины. «Прямой» метод здесь явно не годился.
Ответ лежал где-то в ранней истории существа под названием «человек»; это было достаточно ясно. Но поскольку история охватывает миллионы лет, поиск предстоял явно длительный. Тем не менее, мысль о нем наполняла нас обоих безотчетным восторгом. Казалось бы, странно, имея в виду предмет нашего поиска: невидимые и, очевидно, недобрые силы, которые все еще могут быть активны. Но следует помнить, что наши умы живо откликались на всякий вызов и черпали в этом силу. Все прошлое рода человеческого казалось чарующей и непередаваемо красивой картиной, все равно что ночное небо в тропиках. То, что оно содержит определенную темень, нас не беспокоило. Зло — форма тупости, а наука — враг тупости. Мы были уверены в своей силе.
Похоже, и у меня, и у Литтлуэя имелось неплохое — на любительском уровне — знание первобытного человека и развития цивилизации. Лишь начав систематичный поиск создателя базальтовых статуэток, мы убедились, насколько наши знания фрагментарны и непоследовательны.
Первой мыслью было изучить как можно больше останков первобытного человека. Логичнее всего представлялось начать с Британского музея. Но это зависело от того, как к нам расположен Джекли. А наутро телефонный звонок в музей показал, что он по-прежнему сердит: он отказался разговаривать с Литтлуэем. Нас это не особенно обеспокоило; Литтлуэй отправил письмо Альбрехту Кирхнеру, директору Берлинского этнологического музея, с кем был знаком еще по МТИ[189], написав, что мы бы хотели приехать на несколько недель в Берлин поизучать останки первобытного человека, особенно неандертальские и ориньякские находки Отто Хаузера в пещерах Ле-Мустье и Ле-Шапель[190]. Берлинская коллекция во многом превосходит британскую, к тому же в ней представлены более древние образцы. Ожидая ответа, мы приступили к штудиям на дому. Литтлуэй сосредоточился на развитии древнего человека, я решил взяться за мифологию и легенды. Мифы, приведенные Геноном, необычайно возбудили мое любопытство.
Через неделю пришел ответ от Альбрехта Кирхнера. Это было странное, бессвязное письмо, обвинявшее нас во всех подряд происках и кознях, хотя каких именно, не говорилось ни слова. С Кирхнером успел связаться Джекли; то на то и выходило. Было ясно и то, что Кирхнера в обычном смысле нельзя считать нормальным. Он почему-то считал, что Литтлуэй вынашивает какой-то план уничтожения всех останков первобытного человека в Берлинском этнологическом музее, и что за этим стоят британское и американское правительства. Кирхнер был когда-то убежденным нацистом, хотя сам после войны это отрицал. Очевидно, вырвался наружу какой-то закоренелый невроз.
Мы понимали, что это не просто совпадение. Какая-то сила намеренно выверяла наши шаги, и мы знали, как она действует. Она не пыталась нападать в открытую (кроме случая с машиной на автостраде), и это был хороший знак. Контроль над рассудком давал понять, что нас не свести с ума ментальными блокадами. Беспокойство вызывало то, что ее атакам поддаются такие приличные, с чистым рассудком ученые, как Джекли и Кирхнер. А это, безусловно, означало, что другие будут податливы тем более. Любой человек с мало-мальским поводом к раздражению может впасть в необузданную ярость.
Сознаюсь, первая моя мысль была о Роджере Литтлуэе. Он постоянно недолюбливал меня и с негодованием относился к успехам брата. Последние дни он держался заметно угрюмо и дерзко. Самому Литтлуэю я ничего не говорил, но, похоже, он разделял мои мысли. Я заметил, что он стал запирать двери, разделяющие половины дома.
К тому времени, как пришло письмо от Кирхнера, мы оба были поглощены изучением, поэтому письму особого значения не придали. На следы мифа об исполинах я выходил в самых неожиданных местах. Что странно, о майя пишет в своих «Опытах» Монтень буквально следующее: «Они считали, что мир разделен на пять веков и на жизнь пяти идущих друг за другом солнц, из которых четыре свое уже отбыли... Первый век сокрушился невероятной силы наводнением, второй — падением на землю небес, к нему они и приписывали исполинов, кости которых показывали испанцам... Третий — огнем, поглотившим все. Четвертый завершился бурей, сровнявшей даже многие горы; человек тогда не сгинул, но превращен был в обезьяну...» И так, по словам Лопеса де Гомары[191], источника Монтеня, начался пятый век Земли. Генон утверждает, что под «солнцами» майя фактически имели в виду луны. Солнце было лишь одно, но луна, подходя к земной орбите все ближе и ближе, постепенно обретала такие размеры и яркость, что вполне вероятно именовалась «солнцем» дикарями, считавшими, что имеют дело с ревнивыми и могучими богами.
В «Ацтеках Мексики» Дж. Вайяна эти поверья приписываются мексиканским тольтекам[192].
Интересным в этой традиции мне показалось утверждение, что обезьяны или обезьянолюди, шли непосредственно за ранним веком исполинов. Древнейшей человекообразной обезьяне плиопитеку насчитывается примерно двадцать миллионов лет. Проконсул[193], предок шимпанзе и горилл, насчитывает пятнадцать миллионов лет. От плиопитеков[194] отыскалось лишь несколько зубов и обломков черепа. Единственный череп человекообразной обезьяны египтопитека, найденный в 1967 году в Файюме, опережает его на каких-нибудь восемь миллионов лет, причем даже дискутируется, что осколок челюсти олигопитека может оказаться старше тринадцати миллионов лет. Если «век исполинов» им предшествует, то не удивительно, почему до сих пор не найдено ископаемых останков.
Вся эта тема о человекообразных обезьянах рождает еще одно любопытное размышление. В сравнении с обезьянами человек — создание сравнительно примитивное. Эволюция развивает свойства, необходимые для выживания, и в этом смысле обезьяна более развита, чем человек. На месте раздвоения челюсти у нее развита крепежная кость, которой у человека нет; у нее развились сильные клыки и длинные руки, а большой палец — относительно ненужный для жизни на деревьях — стал никчемным придатком. Первые человекообразные обезьяны всеми этими деталями напоминали человека: отсутствие крепежной кости, развитый большой палец, слабые клыки, более короткие руки...