Колин Уилсон - Философский камень
— Ты его в конце концов убедил?
— Знаешь, нет. Вот чего я не понимаю. Мы с Джекли знакомы вот уже сколько лет и всегда меж собой ладили. Я уж думаю, не заболел ли он. У моей матери была как-то повариха, у которой появлялось что-то подобное при приступах диабета.
— Но он же тебе дал, наверное, понять, почему он так расстроен?
— Как-то даже нет. Разве что, единственно, на него самого напустился Эванс и закончил угрозой заявить на него в Британскую ассоциацию археологов. Просто какая-то дурацкая кабинетная буря в стакане воды. Но я думал, Джекли выше всего этого. Позвоню ему снова, когда доберемся до дома.
Машину вел Литтлуэй. День опять стоял прекрасный, теплый, и мы, проехав по Эджуэр Роуд, свернули на центральную автостраду. Литтлуэй, не унимаясь, говорил о Джекли, но я понять не мог, что его так расстраивает. Я себя чувствовал исключительно; сельский ландшафт вызывал память о прошлом; чувствовалось, что вокруг расстилается Англия — так, будто я озирал местность с самолета. На автостраде было оживленно, и мы поехали по средней полосе. Литтлуэй умолк; мы приближались к огромному груженому лесовозу, который, судя по всему, намеревался перестроиться на нашу полосу. Я ожидал, что Литтлуэй сейчас или ускорится и его обгонит, или замедлит скорость, чтобы лесовоз проехал первый. Тут я вдруг увидел, что Литтлуэй не реагирует вообще никак, а водитель, видимо, считает, что мы сейчас замедлим ход, и собирается на обгон. Я мельком взглянул на Литтлуэя и понял, что он лесовоза словно не замечает. Времени на раздумья не было: я схватился за ручной тормоз и, рванув его изо всех сил, выкрикнул:
— Генри!
Машина дернулась, но все равно скорость, пока не затормозил Литтлуэй, не снизилась достаточно для того, чтобы лесовоз благополучно проехал вперед. Вот-вот, и мы могли нанизаться на торчащие из кузова бревна. Литтлуэй был явно потрясен. Выехав на внутреннюю полосу, он снизил скорость до сорока миль в час.
— Что, черт побери, случилось? — спросил я.
— Прости, не знаю. Наверное, просто невнимательность.
— Может, лучше я сяду за руль?
— Да, пожалуй.
Он затормозил у обочины, и мы поменялись местами. Я был озадачен. Литтлуэй всегда был прилежным водителем, невнимательность за рулем — на него это просто не походило.
Через несколько минут езды чувство интенсивности во мне истаяло, я ощутил какое-то нехорошее предчувствие или, скорее, некоторую угнетенность. Литтлуэй вновь заговорил об Эвансе и Джекли и вообще о мелочности академиков. Эта тема стала меня раздражать, появился соблазн указать, что он и сам ничем от них не отличается. От жары клонило в сон, и я до отказа опустил окно. И тут до меня с ясностью дошло, что видимой причины для этой угнетенности нет. Десять минут назад я был полон сил и энергии, теперь на меня подобно гипнозу давил все тяжелеющий гнет пустой усталости. Я углубился в себя, пытаясь выявить ее источник, и чуть не скребнул «Ягуар», обходивший нас на скорости в семьдесят миль. Его возмущенный сигнал махом вернул меня в чувство. Литтлуэй покосился со странным видом. Однако теперь я уже знал, что произошло с ним, и сосредоточился на дороге, игнорируя свою угнетенность. Когда она усугубилась, я съехал на внутреннюю полосу и снизил скорость до сорока миль.
— Ты в порядке? — обеспокоенно спросил Литтлуэй.
— Устал.
— Может, выхлопные газы как-нибудь просачиваются в кабину?
Хотя такое было явно невозможно, теперь Литтлуэй чувствовал себя достаточно оживленно. Именно в эту минуту я понял, что «силы», которые я воспринимал так легковесно, на самом деле активны и опасны; они готовы обоих нас уничтожить.
Литтлуэю я не сказал ничего; сохранять внимание на езде стоило неимоверного усилия, но воли у меня, чувствовалось, на это хватит. Я ощутил облегчение, когда у Нортгемптона мы свернули с магистрали и поехали через сельскую местность. На окольных дорогах было спокойно, так что я снизил скорость до тридцати миль, а то и меньше. К тому времени, как доехали до Грейт Глен, усталость схлынула, но ощущалась странная умственная «ломота», эдакая пульсирующая опустошенность воли.
Едва мы вошли в дом, Литтлуэй сказал:
— Позвоню-ка я Джекли.
— А мне кажется, не надо.
— Почему?
— Потому что ничего вразумительного ты от него не услышишь. Он не знает, почему на тебя так злится, но думает, что совершенно правильно. Его умом манипулируют.
— Кто? — изумленно уставился на меня Литтлуэй.
— То же, что пыталось заставить тебя въехать в зад лесовозу. И я абсолютно уверен, что оно чем-то связано с Силбери Хилл.
Он слушал меня, не перебивая, хотя, вероятно, начал сомневаться, в здравом ли я рассудке. Что было вполне логично. С самой «операции» мы стали жить в новом мире, мире без суеверий и довлеющей обреченности. Мои слова, должно быть, звучали каким-то странным откатом к прежней стадии, вроде того, что произошло с Захарией Лонгстритом, Но прежде чем я закончил, сомнения Литтлуэя развеялись.
— Но что это, черт его дери? — ошарашенно спросил он.
Однако на такой вопрос ответа у меня не было. Мы сидели за чаем в залитой солнечным светом комнате, слушая жужжание пчел на цветочных клумбах, но с таким чувством, что и солнечный свет — лишь видимость.
Проблема, безусловно, состояла в том, что нам абсолютно не за что было ухватиться. Если я прав насчет этих «сил» из прошлого, то должен существовать какой-то способ их исследовать, какая-то начальная точка. Но именно ее нам и не хватало. В том, что они способны как-то влиять на ум, сомнения почти не было, но ни один из нас не ощущал вмешательства. То, что мы чувствуем, на словах выразил Литтлуэй:
— Все равно что находишься посреди плоской, открытой пустыни, где тебя вдруг начинают обстреливать.
Сидя перед открытым окном, я поймал себя на том, что раздумываю над этим сравнением.
— Что бы ты подумал, — спросил я, — если б тебя начали обстреливать в открытой пустыне?
— Что кто-то прячется в углублении, в песке...
— Или что он стопроцентно замаскировался. Может, это и есть ответ? Что мы не сознаем этих сил, потому что так к ним привыкли? Потому что они словно воздух, которым мы дышим...
Литтлуэй, видимо, интуитивно уловил суть моей мысли, поскольку сам вынашивал в голове что-то подобное. Так как все свидетельства указывали в одном и том же направлении. В частности, что разумная жизнь существовала на Земле еще задолго до первого человека. И если это признать, то неизбежно следуют определенные выводы. Я не буду пытаться в подробностях описывать, как мы к ним пришли, приведу лишь сами выводы.
Первое: имела ли эта разумная жизнь «людское» отличие? Почти наверняка нет, потоме что иначе остались бы геологические следы. Тогда что это за сила? Самое вероятное то, что она зародилась где-нибудь в Солнечной системе, а то и за ее пределами. Эволюция на нашей планете всегда шла по простой и четкой линии, очерченной Гегелем вскоре после того, как обнародовал свою теорию Дарвин: от примитивных морских организмов к червям и рыбам, затем через рептилий к млекопитающим, и, наконец, к древнейшим гоминидам и человеку. Вне этой схемы никого, похоже, не оставалось.
