Геннадий Прашкевич - Малый бедекер по НФ
— Значит, так. Мы сейчас подписываем договор, а через пару недель, как положено по закону, вы еще и аванс получите. А про книгу стихов забудьте. Не было у вас книги стихов. И не будет. Зачем вам это упадничество? Вам прозу надо писать. Мы-то с вами знаем, что вы талантливый человек. Вам нельзя разбрасываться. У меня нюх на талант. Я не чета тем… — Он возвел глаза горе и в непостижимой высоте я отчетливо увидел лица тех, кто не понимал моей талантливости и его нюха. — Короче, подписывайте договор и катите домой. Садитесь за стол и пишите повесть. Десять авторских листов. Как? Хватит? Книжка должна выглядеть солидно. Или хотите сразу пятнадцать?
— Десяти достаточно, — нагло ответил я.
Прозаик М кивнул одобрительно:
— Правильно. Это следующую вашу книжку мы сделаем листов в тридцать.
— А о чем повесть? — задал я главный вопрос.
— Ну, вы автор, вам видней. — Прозаик М. уклончиво повел глазами. — Вы в научном институте работаете. Геологи, их отношения, о чем они говорят… Странный, наверное, народец, да? Настроения всякие… И подробно, подробно обо всем, чтобы люди видели… Ведь работают ваши геологи на островах, без контроля… А там граница… Конфликты, наверное, возникают…
— Возникают, — нагло поддержал я.
— Ну? Ну? — загорелся прозаик М.
— Ну вот, скажем, — загорелся и я. — Два мэнээса одни на острове. Два младших научных сотрудника. Совсем одни, даже рабочего с ними нет — экономия. «Обиженные мужчины», так можно назвать повесть, — пришло мне в голову. — Ну, один случайно теряет записку.
— Ну, ну!
— Значит, успел до отъезда наставить рога своему спутнику.
Прозаик М. разочарованно вздохнул.
— И вот они только вдвоем на острове, а снять их могут только в сентябре. Пока же — июнь.
Я посмотрел на прозаика М.
Он несколько натянуто кивнул:
— Верное направление.
И подсказал:
— Но глубже, глубже копайте. Один пусть обманет другого. Жестоко, диалектически. Художественно подчеркните, что тот, который обманут, человек принципиальный, прямой. Он член партии, коммунист со стажем. И соответственно ведет себя.
— Это как?
— Ну, скажем, проводит закрытое партийное собрание.
— Так он один партийный в отряде.
— Потому и закрытое.
— Ага, — понял я прозаика М. — А потом в кальдере Заварицкого тот, который плохой и беспартийный, срывается с гребня горы. Никаких у него нравственных идеалов, к тому времени все становится ясно. А там обрыв, не дай Бог. И тот, которого обидели, он настоящий коммунист, он протягивает человеку руку…
Меня тошнило от собственного голоса. Но прозаик М. весело поднял глаза, он ведь уже понял, что я куплен, потому и упростил речь, как полагается между понимающими друг друга людьми:
— А на хера?
— Что на хера?
— На хера ему протягивать руку этому придурку. Пусть летит вниз. Выживает сильнейший. Пиши только полнокровные характеры.
И тогда до меня дошло: прозаик М. разговаривает со мной всерьез.
И издательский договор лежит на столе всерьез. И аванс обещан всерьез.
А ты, Миша, говоришь — технология.
Роман с издательством не случился.
Он в принципе не мог случиться из-за тех самых «свойств автора».
Я предпочел описывать задворки социализма, тем более что вид на них открывался как раз из моего окна. Не зря А.Грачев или В.Санги (точно не помню) жаловались в какой-то газете: «На произведениях ряда сахалинских авторов лежит отпечаток чисто формальных изысков, расплывчатости идейных убеждений, преувеличенного внимания к сугубо личным переживаниям…»
Чего-то я не понимал.
Но вот странно.
Мысль написать повесть об островах (я Курилы знал и любил) подал мне все же прозаик М. Лет через пятнадцать (к тому времени я жил в Новосибирске, был принят в Союз писателей — без помощи романов, написанных по заказу) я сел-таки за пишущую машинку. Георгий Иосифович Гуревич подстегнул меня: «Коль вы так заботитесь о выигрышном, спускайте пришельцев на Курилы. Возможен и другой вариант — богодулы и геологи на другой планете». И Аркадий Натанович Стругацкий, прочтя какую-то из моих вещей, заметил: «На кой хрен тебе вселенские масштабы? Никогда из этого ничего хорошего не получается, поверь мне».
Я поверил.
И сел за машинку.
И написал истинно островную вещь.
И эпиграф к ней любовно подобрал из Псалмов: «Там плавают корабли; там Левиафан, которого Ты сотворил играть в нем».
Короче, повесть «Великий Краббен» была написана, прошла все официальные инстанции и в 1984 году сборник сибирской фантастики под тем же названием вышел в свет. Впрочем, по удачной подаче одного из коллег книгу незамедлительно затребовали на контрольное резенцирование в Госкомиздат РСФСР и также незамедлительно приказали уничтожить. Весь тираж — 30 000 экземпляров. История, в общем, ординарная. Валентин Саввич Пикуль писал мне: «Сам бывал в критических ситуациях… Помню хорошего человека и честного писателя (ныне покойного) Дм. Острова, у которого на моих глазах сняли с прилавков три книги подряд. Все пройдет — верьте мне! — все мои романы прежде были охаяны и отвергнуты — потом шли нарасхват. Нужно время и нервы. Почаще вспоминайте царя Соломона. Когда ему было кисло, он поворачивал на пальце кольцо, украшенное мудрейшей надписью: И это пройдет…»
И опять, как в 1969 году, я остался без книги.
Но если тогда, на Сахалине, книгу стихов уничтожили за упадничество и за то, что я неверно толковал действия советского князя Святослава, то теперь, если верить официальным рецензентам, дело оказалось куда хуже. Во-первых, по мнению рецензентов, я пропагандировал лженауку (морской змей, ожившие плезиозавры), во-вторых, любовался задворками социализма (заброшенные поселки, печальный быт, подчеркнутый величием океана), в-третьих, давал героям подозрительные имена, от чего, по мнению рецензентов, они получались какими-то неубедительными.
Кстати, превосходный сюжет.
История потомственного интеллигента, всегда в первом колене.
Выиграв гражданскую войну, крестьянин Козлов попадает на рабфак, оканчивает факультет красной профессуры, пишет и издает книги по новейшей истории, затем посадка в тридцать седьмом — карьера интеллигента в первом поколении заканчивается.
Сын Козлова Васька попадает в детдом, живет трудной рабочей жизнью, благодаря уму выбивается в люди, оканчивает институт, занимается, как отец, историей, пишет и издает интересные книги и садится, как отец, только уже в пятьдесят первом.
Ушлый сынишка Васьки Иван подрастает в деревне у дальнего родственника. Типичная деревенщина, каво да чево, но попадает в город, оканчивает университет, опять, как его отец и дед, выбивается в интеллигенты, с волнением читает Солженицына и Оруэлла, понятно, — в семидесятых посадка.
