Люциус Шепард - Жизнь во время войны
– Дебора? – слабый шепот Амалии.
Глаза открыты, девочка дернулась, словно испугавшись, что гамак ее проглотит.
– Как ты себя чувствуешь? – Дебора наклонилась и погладила Амалию по голове.
Та уставилась на Минголлу. Она не была даже хорошенькой, но во сне казалась юной и здоровой; сейчас же ее лицо держала под контролем какая-то зловещая энергия, и Амалия имела вид толстой самодовольной стервочки – из тех, с кем никто не хочет играть.
– Зачем ты его любишь? – спросила она Дебору. – Он делает людям зло.
– Он – солдат, солдаты часто делают людям зло. И я его не люблю.
– Не ври, – объявила Амалия. – Я знаю!
– Думай что хочешь,– терпеливо ответила Дебора.– Но лучше расскажи нам о Панаме.
– Нет! – Девочка перевернулась на бок, лицом к Минголле. Сетка гамака врезалась в ее дряблый живот.– Давай играть.
– Пожалуйста, Амалия. Мы потом поиграем. Минголла попытался на нее повлиять, но едва он прикоснулся к ее сознанию, узор, которого он раньше не видел и, очевидно, погребенный где-то в глубине, поплыл взад-вперед, закрутился бесконечной петлей и прошил Минголлины мысли частыми стежками ярчайшей силы. Во лбу у него вспыхнула горячая точка, разрослась до белого солнца, и боль затопила голову. Минголлу что-то толкнуло, он понял, что упал, и услышал, как кричит Дебора. Боль утихла, и он увидел, что Амалия сидит в гамаке, пронзая Минголлу торжествующим взглядом поросячьих глазок.
– Пускай тоже играет, – заявила она.
– Мы обязательно с тобой поиграем, но потом, – сказала Дебора. – Сначала ты расскажешь нам о Панаме.
– Сама с ней играй. – Минголла с трудом поднялся. Осторожно потрогал затылок, нащупал шишку. Затем, испугавшись свирепого взгляда Амалии, попятился к двери.
– Не трогай его, – приказала Дебора. Мордаха растянулась в хитрой ухмылке.
– Признайся, что ты его любишь, тогда не буду. Дебора бросила на Минголлу хмурый взгляд.
– Говори! – потребовала Амалия.
– Я его люблю.
– И всегда-всегда будешь его любить, ага?
– Ага.
– А дашь мне потом поесть?
Минголла едва сдержал смех – слишком уж жадным стало девочкино лицо, и слишком комично оно выглядело.
– Курицу с рисом,– ответила Дебора.– Обещаю.
– Ладно! – Амалия улеглась в гамак, скрестив руки на детской груди. – Про что рассказывать?
– Про Нефритовый сектор, – подсказал Минголла.
Она стрельнула в него глазами, затем уставилась в потолок. Сонная невинность, казалось, снова овладевала ею. Довольно долго девочка молчала, и Минголла не выдержал:
– Она не...
– Тс-с-с! – Дебора замахала руками. – Сейчас заговорит.
– Куда-то... – Амалия облизала губы. – ...Исчезли... все под ним исчезли... гладкий, как камень, как нефритовый сектор посреди ярких плиток, и он думал, что они больше никогда не вернутся, что они ушли куда-то далеко-далеко, в страну под коркой мира, Панама приколота к ней, как дурацкая булавка к полоске синего шелка, и там, в этой далекой стране, развяжется кровавый узел, и настанет мир. – Голос ее твердел. – Но не тот мир, что непостижим, нет, это будет самый понятный мир, его купят за деньги крови и стыда, а отчеканят монету те, кто наконец поймет, как всё, что есть честного в этой войне, вместить в тактику мира, и тогда установится неестественный, но прочный порядок, суррогат спасения, которое само суррогат надежды, и однажды... и однажды... – Она вздохнула и погрузилась в молчание.
– Я это уже слышал... теми же словами,– Минголла напрягал память, но вытащить ничего не мог.
– Где?
– Потом вспомню. Спроси ее о «других». Дебора спросила; на этот раз пауза тянулась дольше, но когда Амалия заговорила, слова ее звучали уверенней.
– ...Лишь последним эпизодом многовековой вражды, названным Мадрадонами Войной за Цветок – этот эвфемизм как нельзя лучше иллюстрирует их склонность приукрашивать действительность. Диего Сотомайор де Кабрильо, племянница которого была обесчещена, не замедлил с расплатой, однако взялся за дело типично по-сотомайоровски, предпочтя немедленному удару изощренную и тонкую репрессалию. Имея в то время серьезное влияние в правительстве Панамы, этот человек воспользовался своим высоким положением и наслал на Мадрадон целую армию налоговых агентов, а также других государственных служащих, чья назойливость призвана была отвлечь их внимание, пока он сам разрабатывал сценарий. В Баррио Кларин он нашел орудие – очаровательного мальчика, обладавшего зачатками природного ума, притом что мозг его после младенческой травмы так и не восстановился, – из этого камня Диего Сотомайор выточил за несколько лет оружие высочайшей элегантности: воспитав в мальчике дар к поэзии и пению, он превратил его в хорошенькую игрушку, которая не могла не привести в восторг Серафину, младшую дочь его заклятого врага; в глубине же лабиринта юношеских мыслей пряталось жестокое чудовище, пробудившееся при виде ее обнаженного тела...
– Сукин сын! – Минголла стукнул кулаком по ладони.
– Не шуми! – Дебора склонилась над Амалией, которая, похоже, снова погрузилась в глубокий сон. – Ее нельзя перебивать. Она просто замолчит, и все. Черт! Придется будить заново.
– Незачем. Она уже все рассказала. – Минголла встал у двери и стал смотреть на летаргическое шевеление деревни. Женщины перебирали рассыпанную на деревянных подносах кукурузу, в гамаках качались сонные дети, бродили вперевалку надменные свиньи. – Все, как ты говорила. Намеки. Этим Исагирре и занимался.
Она встала рядом с ним в дверях.
– Я не понимаю.
– Те, кого она называет «другими», – это персонажи рассказа о двух кланах, свихнулись на особой траве, которая дает им ментальную силу. Как и мы, могут влиять на людей, но у них это получается гораздо медленнее. Они слабы. – Он горько рассмеялся. – Но они прячутся. Их силу просто так не обнаружишь.
– Ты уверен?
– Разбуди эту засранку, выкачай из нее все, что сможешь, и на хуй Панаму.
– Бесполезно. Она говорит одними и теми же цитатами. Наверное, ее так запрограммировали. Я просто не понимала, откуда взялись эти странные семейства. – Дебора посмотрела на Минголлу и, словно испугавшись их близости, пошла к реке.
– Ты куда? – крикнул он. Она не остановилась.
– Погулять... подумать. Он догнал ее, пошел рядом.
– Я с тобой.
– Не надо. – Дебора остановилась у хижины; у самого входа две голые девочки лепили из грязи пирожки. – Я лучше сама.
