Сергей Казменко - Китеж. Сборник фантастики
Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.
— Извините, у меня дома слишком роскошные условия, — сбивчиво заговорил товарищ Алексей. — Четыре комнаты на одного… Вы не подумайте, что я сам себе это устроил… Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны…
— Вам, наверно, положено. — Турусов пожал плечами. — Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?
— Стыдно… — признался товарищ Алексей. — Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья — шесть человек — в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями… поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал — справедливый взгляд… Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Двадцать шесть… — задумчиво повторил персональный пенсионер.
— А почему вы с ними, товарищ Алексей? — Турусов заглянул в глаза старика.
— Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему я ними?! Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз… Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, обрывки истории… А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? Написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал, обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем я писал.
— Давно это?
— В семьдесят девятом, весной. — Пенсионер вздохнул. — Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали “товарищи” все бумаги из моего дома, и с тех пор все “ненужное” сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются…
— А больше не пробовали? Может, теперь опубликуют? — с надеждой поинтересовался Турусов.
— Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить — еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение… Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием…
После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.
— Спи спокойно, — проговорил он. — Когда проснешься — разбудишь меня.
Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первое, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно, эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о “делах давно минувших дней”.
“Право рассказать правду надо выстрадать!” — говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически запрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость, и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел, чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подравнять его можно было быстро и не на глазок… Вскоре Леониды Михайловичи смотрели только, как висит портрет, вопрос “чей” отпал сам собой.
Турусов смотрел на стариков и пытался найти хотя бы какое-то внутреннее сходство с Леонидом Михайловичем. Но нет, это были скорее бывшие хозяева кабинетов, не зря же даже на стенах клуба висели три портрета и одна ожидающая рамка со стеклом. Может, внутренне они все еще были готовы подбежать на стук двери, распахнуть ее, пропустить вперед Леонида Михайловича и шепотком ему в спину кольнуть: “Все у нас отлично, все ровненько, лично с миллиметровочкой проверял!” Страдать они не умели и не хотели, поэтому и права никакого выстрадать не могли, уж тем более права на правду.
— А вот и наш молодой гражданин! — товарищ Борис поднял голову, и его умудренный, с искоркой хитрецы взгляд впился в Турусова.
Резануло слух это обращеньице “наш гражданин”. Турусова передернуло, но в ответ он кивнул.
— А мы вас ждали, — уважительно произнес товарищ Федор. — Вы нам сегодня очень поможете.
В голосе товарища Федора зазвучала такая беспрекословная уверенность, что “молодой гражданин” подумал: уж не на подвиг ли его собираются послать.
— Сегодня ночью на несколько часов здесь остановится очень важный состав, в одном из вагонов которого находится, пожалуй, самый ценный для нас груз, — снова заговорил товарищ Борис. — Сейчас нам необходима лишь мизерная его часть под шифром ТПСБ 1755. С тех пор, а точнее со вчерашнего дня, когда вы появились в нашем клубе, мы все почувствовали к вам огромное доверие и поэтому сегодня ночью доверяем вам одному изъять нужный ящик и принести его сюда. Практически вы становитесь вкладчиком тайны, и та история, которая не в силах повредить нашему народу, которая не в состоянии отнять у него веру в правильность самой истории и справедливость, станет вашим личным достоянием. Соответственно вы сможете распоряжаться ею по своему усмотрению. Хотя вы, должно быть, понимаете огромную разницу между личным и общественным достоянием. Не знаю, как вы, но там, высоко, эту разницу не только понимают, но и чтут. Единственная трудность, ожидающая вас нынче ночью, — это сильный туман, всегда сопровождающий появление состава. Но вы, кажется, уже неплохо ориентируетесь в городе.
