Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет. Книга 1
Об этом думалось всерьёз. А неустойчивое настроение Бируты я воспринимал не очень серьёзно и легко объяснял себе особым положением моей жены. У женщины, которая ждёт ребёнка, неизбежно должны быть какие-то психологические сдвиги. Тут хозяйничает природа, и я тут бессилен. Я могу быть только терпеливым и добрым с такой женщиной. Могу быть только чистым перед нею. И большего не могу. Появится ребёнок – и всё сгладится, всё придёт в норму.
Когда же я понял, в чём дело, было поздно.
Много раз потом я пытался припомнить, из-за чего в тот вечер случилась ссора. И никак не мог припомнить.
Отлично вижу тот вечер – серовато-пасмурный, как и большинство вечеров на материке. После ужина мы долго сидели с Бирутой недалеко от корабля, на длинном гладком тёмном ящике, выгруженном из трюма.
Помню пустой выжженный космодром и по краям его – редкие кустики молодой нежно-зелёной и необычно пышной травы. Помню пылающую кроваво-красную полоску облаков на западе, в стороне заката. И ещё помню тоскливое щемящее чувство нежелания возвращаться в нашу маленькую безоконную каюту, в нашу «конуру», как недавно стала называть её Бирута. Каюта, которая когда-то казалось нам верхом удобства, теперь раздражала, была просто ненавистна – и жуткой теснотой, и тёмно-серой мрачностью (даже при самом ярком свете), и глухой оторванностью от всего живого. В ней можно только спать и читать. Ничего больше в ней нельзя делать.
Пока Бирута вела в школе класс – ей нетрудно было мириться с тесным нашим домом. Она поздно возвращалась на космодром и, по существу, только спала в каюте. Да иногда читала. Всё остальное время отдавала школе, интернату, школьным будням и праздникам.
Когда же Бируте пришлось перейти на время в методический кабинет – обычная участь всех учительниц, готовящихся стать матерями, свободного времени прибавилось, и неудобства стали раздражать мою жену особенно сильно.
Впрочем, виновата тут была, конечно, не только наша каюта. Целиком поглощённый лабораторией, я часто возвращался на космодром поздно и не видел в этом ничего особенного. Раньше возвращалась поздно Бирута, теперь – я, что же тут такого? Кто же виноват в том, что дома мы не можем заниматься любимым делом?
Всё это казалось настолько само собой разумеющимся, что я никак не мог в то время связать переменчивость настроения Бируты со своими поздними возвращениями.
Короче, я был просто слеп. Вот до того самого вечера.
Кажется, в тот вечер, как обычно, я рассказывал Бируте о делах в нашей лаборатории. И, наверно, как обычно, упомянул Ружену. Может, даже восторженно упомянул. Все мы часто восхищались ею.
Бирута ничего не сказала мне в тот момент. Поэтому я до сих пор и не знаю, упоминал я Ружену или нет. Но потом, позже, когда мы уже были в каюте, и я читал «Экскурсы в историю роботехники» Федорчука, Бирута из-за чего-то раскипятилась и бросила мне:
– У тебя удивительный талант находить время для всех, кроме жены!
– Для кого, например? – Я спокойно поднял глаза от книги. Давно уже дал себе слово делать всё замедленно-спокойно в те минуты, когда Бирута горячится.
– Будто не знаешь!
Бирута отвернулась к выключенному телеэкрану. Она демонстративно не глядела на меня. А я уже знал, что на её красивом лице появились в этот момент уродливые красные пятна. В последние недели у неё каждый раз стали проступать на лице красные пятна, когда она раздражалась.
– Не знаю, Рутик! Святая истина!
– Мне иногда кажется – для тебя вообще нет ничего святого!
– Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.
– А ты со мной справедлив?
Я отложил книгу, поднялся с койки и обнял Бируту. Худенькие, беззащитные её плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно обмякли под моими руками.
– Слыхала старинную песенку? – спросил я.
– Какую ещё?
Она даже не обернулась.
– Там поётся так, Рутик:
…Но я не понима-аю,
Зачем ты так серди-ита.
Ну, перестань же хму-уриться,
Ну, поцелуй скорей!
Она резко повернулась ко мне с глазами, полными слёз, и я увидел те самые красные пятна на лбу и на щеках её.
Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в моё плечо и заплакала.
Худенькие плечи её вздрагивали под моими ладонями, и сквозь всхлипывания она говорила:
– Зачем… Зачем… зачем ты взял её в лабораторию?
– Кого, Рутик?
– Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что я не стройная?
– Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми: чепуху!
– Она весь день с тобой! – Бирута продолжала всхлипывать. – Она с утра до вечера с тобой… А я – только ночью… Она всё время шутит и смеётся… Ты сам говоришь… А я только сержусь и плачу… Конечно, как тут не влюбиться… В весёлую женщину…
Я успокаивал её, как мог. Уговаривал, убеждал, доказывал, что никогда не думал о Ружене так, как говорит Бирута. И она вроде поверила, перестала всхлипывать, успокоилась.
Но я и представить себе не мог тогда, насколько прочно засело это у неё в голове. Мне показалось в тот вечер, что разговор исчерпан, окончен. А он только начинался.
Бирута стала вспоминать Ружену всё чаще и чаще, по любому поводу.
Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:
– Конечно, улыбаться ты можешь только ей!
Стоило мне в течение часа не поднять глаз от книги, как я слышал:
– Только с женой и читать! Жена теперь глаз не радует… Глядеть хочется на другую…
Наверно, Бируту нужно было лечить. Но я не решался рассказать об этом врачу. Такой разговор казался мне почему-то унизительным, позорным, предательским.
Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось – работа требовала слишком много времени.
Я старался отвлечь Бируту – напоминал ей о фантастике, которую она может и должна писать. Ведь её рассказ, переданный по радио, понравился всем землянам. Те, кто пропустил его, настойчиво вызывали студию и требовали повторить. Но повторять его пришлось дважды. Как же можно после такого успеха забрасывать фантастику?
– Ах! – отмахивалась Бирута. – У меня сейчас чистейший реализм в голове!
Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив, как никогда. Но где-то глубоко внутри мешала мне память о Сумико, о тайной моей вине перед женой, и эта память в чём-то сковывала меня, а Бирута, видимо, тонко чувствовала мою скованность. И подозрения ещё сильнее одолевали её.
Иногда она не говорила об этом по нескольку дней, была, как прежде, ласкова и спокойна. Мне начинало казаться, что наконец-то всё кончилось, и я невольно веселел, но потом, на какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.
В конце концов я сам стал как сжатая до предела пружина. Стал бояться себя – бояться, что тоже на чём-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на неожиданных мелочах. Все, не только Бирута.
Главное, я не видел никакого выхода. Уйти из лаборатории я не мог и не хотел. И лаборатория наша была совершенно немыслима без Ружены. Об этом и думать не приходилось. И работать в лаборатории меньше других мне тоже невозможно.
Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов, которые изменят психику Бируты, займут её мысли совсем другим.
И вот теперь квартира была, и Бирута была ей несказанно, совсем по-детски рада, и несколько дней увлечённо исследовала её, изучая все маленькие секреты. И я теперь возвращался домой раньше – всё-таки на сотню километров ближе к лаборатории. И в первые дни в нашей новой, по-праздничному пустоватой квартире царили мир, спокойствие, чистейшая идиллия.
А потом у Бируты снова начались вспышки раздражения, которые мне очень редко удавалось предупредить, хотя я всё время был настороже и старался не давать ей повода для волнений. И снова каждая вспышка неумолимо оканчивалась намёком на Ружену.
Теперь я поговорил с врачом. Просто о раздражительности Бируты – безо всяких упоминаний о Ружене. И жену мою стали незаметно лечить. И она постепенно становилась спокойнее, раздражение проходило, но навязчивая мысль о том, что именно сейчас я должен быть влюблён в весёлую и беззаботную женщину, не оставляла Бируту. И этой другой женщиной, по её мнению, могла быть только бойкая Ружена. Другой женщины возле меня не было.
Когда-то, ещё в «Малахите» и в космосе, Бирута смешно ревновала меня к Розите Гальдос. И в эти тяжёлые недели я боялся, что старая ревность вспыхнет вновь – уже горячо и бурно. Хотя вроде и поводов для этого не было: я почти не видел Розиту, и Бирута знала это.
Однако хоть от этого судьба уберегла меня. Бирута была по-своему логична, и видела, что Розита всё чаще появляется вместе с Теодором Вебером, тем самым архитектором, который в первые дни знакомил нас с материком. Вебер уже почти три года жил один. Жена его погибла – как Ольга, как Чанда… И, видимо, зарождающееся чувство Розиты и Вебера успокоило Бируту.
