Владимир Савченко - За перевалом
— Послушай, Аль, — молвил он рассудительно, — ведь все эти штуки должны были обходиться в огромный труд, в большие биджи, так?
— Еще бы, — подхватил профессор, — настолько большие, что были по средствам самым крупным державам. Другим оставалось трепетать и присоединяться.
— Вот видишь. А ведь в твое время на Земле было много пустынь, неосвоенных земель и морей, так? — В голосе Эри прорезались уличающие интонации, глазенки щурились. — Многие жили плохо, не могли досыта поесть, не имели хорошего жилья — так?
— Да, — подтвердил Берн со вздохом, — больше половины населения планеты.
— И ты говоришь, что в то время, когда люди так жили, другие люди тратили силы и знания не на то, чтобы их выручить из бед, а чтобы делать дорогие машины, которые могли всех убить?!
Это уже был не вопрос — риторический возглас.
— Но так было!
— Так не могло быть, Аль, — вразумляюще сказал Эри, беря из кучки новый орех. — Это ты бхе-бхе… или как оно называется на твоем древнем языке: «ди люге»?
«Орлы» засмеялись. Было ясно, что они на стороне Эри, не верят Берну, им неловко, что он так перехвастал и запутался. Все ждали, как Аль выйдет из трудного положения.
— Да как… как ты смеешь, der Rotzig[7]! — Берн вне себя вскочил на ноги. Нет, это уже было слишком. Мало того, что эти щенки, верящие в любые выдумки Свифта… да что Свифт — в царевну-лебедь и стойкого оловянного солдатика! — отказываются принять от него чистую правду, так ему еще и наносят самое тяжелое в этом мире оскорбление. И все этот Эри!
Тот не понял, как его обозвали, но сориентировался на интонации:
— Сам ты «дер ротциг»!
Добропорядочная душа профессора не вынесла. Он схватил мальчишку за уши, дернул, потом, когда и ошеломленный Эри вскочил, сунул его голову между колен, занес карающую длань.
…Немало радостей пережил Берн в этом мире — но, несомненно, самая острая была та, когда припечатывал всей ладонью по мускулистой, слегка лишь защищенной шортами попке малыша и сладостно приговаривал:
— А! А! Вот тебе! Вот!..
Он не ждал реакции, какая последовала за этим. Среди «орлов» считалось хорошим тоном стоически переносить боль — будь то полученные в играх и походах царапины, ушибы, шлепки от Ило, удары во взаимных наскоках… Но то было другое. Сейчас малыши почувствовали сердцем: неправая сила наказывает, унижает правого, но слабого.
Эри вырвался, отбежал; ошеломление у него сменилось яростью. Напластования цивилизаций исчезли, перед Берном стоял маленький дикарь. Он издал вопль, нагнулся и — бац! — первый орех разбился о лоб профессора.
Ия всплеснула руками, Ни ахнула. Но мальчишки и двойняшки Ри и Ра подхватили почин вожака. В воздухе замелькали зеленые и желтые (очищенные) орехи — все крупные, величиной с кулак. Потом, массируя бока, спину и руки, Берн проклял вместе с «орлами» и ботаника, которому вздумалось вывести такой сорт.
…Он бежал, преследуемый орущей бандой чертенят, петлял между деревьями. Но швырялись они метко, то и дело на голове и плечах профессора чавкающе лопались зеленые ядра. Хуже всего был выделявшийся сок: он оставлял на коже коричневые пятна, отмыть которые было невозможно.
На следующее утро Берн был весь пятнистый, как ягуар.
Вот и скрывается теперь в зарослях, как ягуар.
Не как ягуар — как человек, вконец растерявшийся, не понимающий, как ему дальше жить. Жизнь снова вышвырнула его прочь, наподдала коленом. И если в первый раз он был сам в том повинен, допустив малодушие, то теперь — ну, ни в чем же! Что он такого сказал, сделал? Хотел как лучше.
«А зачем им твое ослабляющее души подлое знание: о том, как убивали и могли убить? Им, которым предстоит столько сделать. Все их помыслы должны быть обращены к лучшему в человечестве».
Это будто кто-то другой подумал в нем, подумал ясно и крепко.
…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты — устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.
Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они — дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда-то, пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе-бхе… «Ди люге».
Берн расхохотался, но тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его — с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость — как тканевая, бывает. Не прижился он, чужеродное тело.
Эта мысль была тоже будто не его — новая, странная. Никогда Берн не думал о себе так саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.
Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки — что они понимают! Со взрослыми-то он ладил.
…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.
Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»
Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!
17. Агония — рождение
Берн даже ушел от места, где сидел, — будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.
На краю островка среди водорослей лежало в воде что-то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо-зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво-ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.
— Что, ждешь своего часа, рептилия? — яростно проговорил он, подходя вплотную. — Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!
Крокодил шевельнулся, отвернул, будто нехотя, страшную морду — и уполз в воду, уплыл. Берн опамятовал, его пробила дрожь. Это сделал будто не он. И слова эти… Попер на такое чудище, надо же. Перекусил бы пополам. А удрал. Сыт?
Профессор сел на песок у воды. По-южному быстро смеркалось. Черное небо заполнили звезды. И, глянув на них, Берн понял, что сидит не так. Надо иначе, лицом несколько левее блиставшей над горизонтом Полярной. Повернулся, поднял голову: теперь правильно — слева, на западе, пылает в светлой части неба Венера, прямо вверху лишь чуть уступающий ей в блеске Юпитер, правее его тлеет желто-красный огонек Марса. Вся плоскость эклиптики теперь перед глазами, плоскость закрученного вокруг Солнца вихря планет и полей.
