Татьяна Апраксина - Предсказанная
Все или не все — ничего хорошего не случится. Только плохое, только непоправимое, необратимое…
Вадим шел к постаменту.
— Нет, не надо! Нет! — закричала Анна, но голос не проникал за стеклянный барьер. — Нет, нет!
Вадим ее не слышал, да и не видел он никого — шел, глядя на гитару.
Так идут к цели всей жизни, смакуя каждый из последних шагов.
Так идут на расстрел, не желая давать исполнителю почувствовать свой страх.
Так идут один раз в своей жизни, и Вадим, наверное, знал это — он не торопился, но и не медлил. Может быть, впервые он шел по-настоящему выпрямившись и гордо развернув плечи. Каждый шаг приближал его к мечте.
— Нет!!! — билась, заходясь криком, Анна, но туман надежно удерживал ее.
Вестником Апокалипсиса, черной птицей смерти, палачом и жертвой, рабом и властелином — Вадим шел, видя только инструмент на пьедестале, слыша только зов.
Анна откуда-то прекрасно знала, что всему знакомому ей миру осталось существовать считанные секунды. Что-то изменится, непоправимо, навсегда. Не будет ничего, или все останется на своих местах — неважно.
Нельзя было позволить Вадиму взять гитару — но что Анна могла сделать? Кричать? Ее не слышали, хотя она, не умолкая ни на мгновение, звала его и умоляла, заклинала остановиться. Даже пошевелиться возможности не было. Кто-то поставил идеальное шоу, заставив всех быть бессильными свидетелями триумфа Безвременья. Анна ненавидела безвестного режиссера, но ненависть ее ничего не меняла.
Вадиму оставался лишь шаг и одно движение руки.
Оковы серебристого тумана упали — но казалось, слишком поздно.
Шаг был уже сделан, и рука занесена над грифом.
Пока Анна понимала, что может двигаться, пока Флейтист рвался вперед, стряхивая оцепенение, пока Серебряный вскидывал руку…
Слишком рано упали оковы… режиссер ошибся.
Пальцы Софьи коснулись инструмента лишь на долю секунды раньше, но этого было достаточно.
Потом девушка так и не смогла вспомнить, когда и как Софья успела совершить этот нереальный — метров на десять — бросок вперед, как случилось, что она опередила Вадима.
Шальная радость захлестнула Анну — не удалось, Вадим не получил гитару, и она сколько-то мгновений еще не понимала, почему разрезает тишину крик Флейтиста, почему падает навзничь хрупкая женская фигурка, почему вскидывает руки, закрывая лицо, Гьял-лиэ…
Кто воет раненым зверем…
Кто изумленно вскрикивает, словно впервые очнувшись…
Звуки и движения слились воедино, в несколько статичных кадров, которые звучали в Анне, в самой глубине ее души.
Ошеломленное лицо, слепые глаза Вадима, держащего за гриф черную лакированную гитару с серебряными струнами — и фоном крик.
Черная комета с серебряным хвостом: летящий через зал и напарывающийся на вскинутую руку Флейтиста Гьял-лиэ — и фоном перелив потревоженных струн.
Черное и серебро…
Серебро и черное…
Потом все стало мучительно ясно: мертвенно-бледный, неживой уже профиль Софьи, вставшей между музыкантом и его судьбой; лишенный силы инструмент — теперь и навсегда просто гитара, в руке Вадима; прокушенная губа и две струйки темной крови — лицо Флейтиста, потерявшего любимую.
И наступила тишина, которую не нарушало уже ничто. Умолк Флейтист, затихли струны, остановился, не ударив, Гьял-лиэ.
Упав на колени, Анна снизу вверх смотрела на троих мужчин, стоявших над телом Софьи. Раскинутые тонкие руки казались бессильными и хрупкими, но Анне показалось, что в уголках губ мертвого лица прячется торжествующая лукавая улыбка.
Софья исполнила то, что сочла своим долгом.
Разрывая тишину на части, прозвучал голос Гьял-лиэ:
— Вот твоя предсказанная награда…
ЧАСТЬ 3. ЗАЗЕРКАЛЬЕ
ГЛАВА 1. ТЕМНА ВОДА ВО ОБЛАЦЕХ…
Кто-то ударил его по щеке — Вадим не разобрал, кто именно. Даже на это сил не было, но — не было и боли от удара.
— Оставь его, — приказал другой человек. И добавил:
— Он ничего не воспринимает.
Сущая правда, Вадим не мог стряхнуть с себя оцепенение, не мог включиться в ситуацию. Его словно заморозили, залили в куб искусственного льда, непрозрачного и больно жгущего руки. Только что случилось что-то непоправимое. Рядом, совсем близко от него. Как, почему? В памяти чувствовался провал, темный и сочащийся мутной сукровицей, словно ссадина на локте.
Выход из двери квартиры Вадим еще помнил — но что дальше? Движение. Чувство близости чего-то очень важного, единственно верное решение… даже не решение, а единственно возможное действие. Резкая насильственная остановка на последнем шаге. Что это было? Что все это значило? Почему его ударили по лицу — кто и за что? Почему нет возможности пошевелиться или разжать пальцы?
Вопросов было слишком много, они сплетались в паутину, мешавшую сдвинуться с места или выговорить хоть слово. Мельтешили перед глазами — пестрая вереница слов, из-за них Вадим ничего не видел, только чувствовал, что произошло что-то важное. С ним, вокруг него, из-за него. С таким чувством просыпаешься после кошмарного сна — ни вздохнуть, ни шевельнуть рукой, и непонятно, что же случилось, почему тело парализовано страхом, кончился ли сон, или еще длится…
— Почему она не остановила его силой? Она же могла?
Женский голос, знакомый. Анна.
— Бесполезно гадать теперь, госпожа моя…
Серебряный, владетель Южных земель Полуночи.
Двое из четырех — уже из троих — его спутников.
А Софья — погибла…
Значит, сон продолжался — ведь если все случившееся было не сном, то не стоило и жить вовсе. Он помнил, что случилось, хоть и делал перед собой же вид, что не знает. Только правда все же затаилась в глубине сознания и выжидала момента, чтобы вынырнуть на поверхность и нанести удар.
Сон, страшный сон, но нужно проснуться, и тогда все кончится — и боль, и страх, и нестерпимая тяжесть совершенной ошибки. Вместе со сном растает и все хорошее, спутники окажутся лишь порождениями ночной фантазии. Жаль немного, но слишком тяжела боль утраты, так нужно все-таки постараться проснуться, избавиться от дурного сна.
Вадим встряхнул головой, пытаясь прогнать морок. Не получалось. Когда-то его научили: если хочешь понять, что спишь — постарайся увидеть во сне свои руки. Вот, обе руки были перед ним, и правая, висевшая вдоль тела, бессильная и не подчиняющаяся приказам владельца, и левая, лежавшая на узком черном грифе гитары.
Может быть, именно гитара и была якорем, удерживавшим его во сне. Слишком уж трудно было разжать пальцы, выпустить иллюзию из рук — вот и спорили в груди два противоречивых чувства — желание избавиться от боли и сохранить кусочек чуда. Чудо, правда, уже не казалось чем-то особенным. Красивый, дорогой инструмент неизвестной марки. Черный лак… нет, не лак, удивительное покрытие, похожее на инкрустацию черным перламутром. Совершенно непонятный материал грифа — и на дерево не похож, и на пластик. Строгие точеные обводы корпуса «ovation», изящная линия выреза под левую руку. Сказка, воплощенная в жизнь…
