Александр Бушков - Нелетная погода
– Помнишь «прагматическую санкцию» Швейка? Пусть было, как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.
– Зависть берет от твоего спокойствия, – сказал Панарин.
– Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Я в прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.
– И схожу, – сказал Панарин. – О тебе же беспокоюсь.
– Как трогательно! – фыркнула Марина. – Не надейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия не доставлю, так и знай.
Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь стала прежней – какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словно собралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселенной законам. В эту минуту Панарин ее ненавидел – мгновенно схлынувшей вспышкой.
– А к врачу я все-таки схожу, – встал он. Ему приказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика – при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.
Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоял жемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинку кресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.
– Ты не меня ждешь? – спросил Панарин.
– Ага.
– Давно?
– Давно.
Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-то прибор и сел:
– Ну?
– Разговор есть. Как самочувствие?
– То есть?
– Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?
– Знаешь что…
– Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, с ней что-то странное происходило?
– Как тебе сказать… – осторожно начал Панарин. – Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.
– Что именно?
– Ну… Бред и бред.
– А снов ты каких-нибудь особенных не видел?
– Демонстрируешь свои способности? – спросил Панарин. – Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядя Мозес о ней говорил.
– Он умер.
– Как?
– Умер, – сказал Кузьменко. – Своя этика существует, ты прав, но мыслей мы читать не умеем. Это она тебя против меня настроила?
– Вот теперь я спокоен, – сказал Панарин. – Умел бы ты читать мысли, знал бы, что ничего подобного не было.
– Тогда почему ты такой колючий?
– Настроение, – сказал Панарин.
– Но поговорить откровенно можешь?
– Слушай, – сказал Панарин. – Я к вам всегда относился доброжелательно, каждый вправе выбирать свое дело и свою дорогу. Но что тебе от меня нужно? Да, видел странные сны, и сегодня мы провели отвратительную ночь. Ну и что?
– Расскажи подробнее.
– Зачем?
– Для науки. Впрочем, нас считают… Ну, пусть для лженауки.
Он смотрел серьезно, он был неплохой парень, свой, но на Панарина снизошел дух противоречия.
– Это займет много времени, – сказал он. – А мне некогда – сегодня стартует «Марианна», у меня дежурство. Тебе что, очень важно это знать?
– Не очень, если признаться, – сказал Кузьменко. – Ну, видишь ты сны на исторические темы, невыносимо реальные и достоверные…
– Откуда ты знаешь?
– Угадал, – сказал Кузьменко, будто отмахнулся. – Не о том речь. Мы с вами в аналогичном положении, верно? Теперь представь, что мы на пути к победе – мы не победили пока, но вышли на дорогу, о которой твердо знаем, что тупиком она не кончается…
– Поздравляю.
– Спасибо. Но нам очень трудно работать…
– Не крути, – сказал Панарин. – Что конкретно тебе нужно?
– Ты мог бы подробно рассказать обо всех своих душевных движениях, связанных с этой историей? – он перевел взгляд на коттедж Марины. – По возможности точно привязав свои мысли и чувства к определенным дням?
– Это – мое личное дело, – сухо, почти грубо сказал Панарин.
– И все же?
– Прости, ничем помочь не могу, – Панарин положил пальцы на кнопку двери.
Лицо Кузьменко стало беспомощным и растерянным – и обида ребенка, которому не дают приглянувшуюся игрушку, и что-то другое, гораздо более серьезное.
Он сказал, глядя в пол:
– Наверное, я плохой психолог, Тим. Такой разговор следовало бы заводить не солнечным утром, а хмурым вечером. Но что делать, если времени нет? Больше того – людей теряем…
– Не обижайся, – сказал Панарин. – Не могу я, понимаешь?
– Да, конечно, – Панарин словно бы перестал вдруг его интересовать, даже неприязнь в голосе появилась. – Я все понимаю и не обижаюсь…
Панарин вылез, клацнув дверцей, и быстрым шагом двинулся прочь. Настроение портилось с угрожающей быстротой. Настоящий пилот, испытатель в особенности, должен обладать чутьем, и не только на опасность – на все новое, то, чего не было прежде. Так опытные моряки по неуловимому для дилетантского взгляда изменению оттенка воды или неба догадываются о приближающемся шторме. Нечто похожее происходило и сейчас – мир изменился, непонятное неуловимо, но оно здесь, рядом, и Кузьменко имеет к этому какое-то отношение…
– Командор!
У остановки, откуда отправлялись на пассажирский космодром вагончики монора, стояла Ирена – через плечо перекинута легкая курточка, чемодан у ног. Панарин автоматически вспомнил, что через час к Земле уходит внерейсовый «Траян».
– Улетаете?
– Улетаю.
– В такой момент?
– Хорошее нужно обрывать в подходящий момент, – засмеялась Ирена.
– Нет, серьезно улетаете?
– Как видите.
– Странно… – сказал Панарин. – Ну что ж, привет Земле.
– Я на Эльдорадо. «Траян» там делает остановку.
– Разве вы не с Земли?
– А разве я не говорила? Я ведь родилась на Эльдорадо, командор. Почему вы такой хмурый?
– Зуб болит.
– У кого это в наше время болят зубы?
– У нас болят, – сказал Панарин. – Гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
– Бедненький… Сами додумались до этой мысли?
– До какой?
– Что гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
– Я шучу, – сказал Панарин. – И все же странно, что вы улетаете.
– Когда вы наконец вырветесь к Андромеде, будете испытывать те же чувства. Печально сядете в экзотическую траву и спросите себя: а что же делать? Была грандиозная цель, и вот ее нет… Ну, удачи вам, командор. Интересно было познакомиться.
– Вы вернетесь?
– Как знать… Всего наилучшего!
Она подхватила чемодан, вошла в вагончик, задвинулась белая дверь, шипение статоров перешло в свист, и вагончик, наращивая скорость, помчался прочь.
«Ничего не понимаю, – подумал Панарин растерянно, – какой нормальный человек, любящий свое дело, уедет в такой момент?»
Потом он завернул к врачу. Преамбула была короткой:
– На что жалуетесь?
– На дурь… – сказал Панарин.
Доктор Беррик, светловолосый гигант, земляк Роберта Бернса (о чем он частенько вспоминал), как и большинство врачей с «благополучных» планет, страдал в острой форме хроническим недостатком пациентов и оттого встречал каждого потенциального кандидата в пациенты с этаким хищным радушием. Панарин подозревал, что осмотр и анализы, которым он подвергся, вполне можно было сократить этак на треть, но не протестовал – и по недостатку медицинских знаний, и потому, что хотел разобраться в ночном кошмаре. Минут через сорок доктор Беррик разрешил ему одеться и произнес короткую речь. Она сводилась к тому, что видеть в случившемся результат воздействия сохранившихся в замке неизвестных микробов – безграмотно с медицинской точки зрения. Кроме того, что этому противоречат результаты анализов, следует отметить тот факт, что ни один из обитателей поселка, побывавший в замке, к врачу не обращался, а предположить существование микроба или вируса, по неизъяснимому коварству выбравшего из примерно семисот человек Панарина и Марину, доктор Беррик предположить не решается. Стресс, заключил он и разразился заковыристой латынью. Учитывая, что Панарин провел чрезвычайно бурные сутки – гипнотическое воздействие анаконды, бойня, замок, – ничего странного медицина в этом не усматривает. Скорее, наоборот – несколько человек из числа принимавших участие в этих событиях, согласно теории вероятности должны были испытать нечто вроде стресса. Доктор рекомендовал на недельку воздержаться от полетов и вручил голубые таблетки, которые следовало принимать трижды в день. Еще он заметил, что, в сущности, в пользу гипотезы стресса говорит и то, что симптомы у Панарина и Марины различны. И он снова прибег к языку Овидия и Горация, приспособленному медиками для своих надобностей. Не желая, видимо, так быстро расставаться с пациентом, он заявил, что констатирует у Панарина признаки некоего душевного беспокойства, и хитрыми маневрами стал выпытывать, не связано ли это, к примеру, с какими-либо сложностями в отношениях с Мариной. Панарин заявил, что этот след ложный, но вот хронические неудачи Проекта «Икар», если так будет продолжаться и дальше, смогут развить у него комплекс неполноценности. За что был вознагражден ласковой беседой, новыми таблетками, на сей раз зелеными, и с сожалением отпущен. В заключение доктор Беррик посоветовал слетать на недельку на Землю и захлебнуться там в блаженном ничегонеделании.
