Джек Лондон - Странник по звездам
Все, что делали эти странные люди, они делали во имя Божье. Те из них, кого мы, римляне, называли «тавматургами», творили чудеса в доказательство правильности своего вероучения. Мне всегда казалось полнейшей бессмыслицей доказывать правильность таблицы умножения путем превращения жезла в змею или даже в двух змей, однако именно это и проделывали тавматурги, и это неизменно вызывало волнения в народе.
О небожители, сколько же там было сект! Фарисеи, ессеи, саддукеи – их был целый легион! И едва успевала возникнуть новая заумная секта, как она тотчас же обретала политическую окраску. Прокуратору Копонию, одному из предшественников Пилата, немало пришлось потрудиться, чтобы подавить гавланитский мятеж, начавшийся именно таким образом в Гамале.
Когда я в последний раз заехал в Иерусалим, среди евреев было заметно необычное волнение. Они собирались толпами, горячо обсуждали что-то и кричали во всю глотку. Некоторые предрекали конец света, другие удовлетворялись меньшим и предсказывали лишь крушение Иерусалимского храма. А отъявленные бунтовщики твердили, что пришел конец римскому владычеству и скоро возродится еврейское царство.
Пилат тоже как будто был весьма встревожен. Я видел, что ему приходится нелегко. Но надо сказать, что он оказался столь же тонким политиком, как и они: узнав его получше, я готов был бы побиться об заклад, что он сумеет поставить в тупик самого искушенного в спорах книжника из синагоги.
– Будь у меня хоть пол-легиона римских солдат, – пожаловался он мне, – я бы взял Иерусалим за глотку… и был бы, верно, отозван в Рим в награду за мои старания. – Он, как и я, не слишком надеялся на вспомогательные войска, а римских солдат у нас была лишь горстка.
В этот мой приезд я поселился во дворце и, к моему восторгу, встретил там Мириам. Впрочем, радости мне от этого было мало: мы разговаривали только о положении в стране. На то были веские причины, так как город гудел, словно потревоженное осиное гнездо. Впрочем, он и был осиным гнездом. Приближалась Пасха – их религиозный праздник, и, по обычаю, в Иерусалим стекались толпы людей со всех концов страны. Все эти пришельцы, конечно, были фанатиками, иначе они не пустились бы в такое паломничество. Город был набит битком, и все-таки многим пришлось расположиться за городскими стенами. Я не мог разобрать, вызвано ли это волнение проповедями бродячего рыбака, или причина его крылась в ненависти евреев к Риму.
– Иисус здесь ни при чем или почти ни при чем, – сказал Пилат, отвечая на мой вопрос. – Каиафа и Анна – вот настоящие зачинщики этих беспорядков. Они свое дело знают. Но вот с какой целью мутят они народ, догадаться трудно. Разве лишь для того, чтобы наделать мне неприятностей.
– Да, разумеется, без Каиафы и Анны здесь дело не обошлось, – сказала Мириам. – Но ты, Понтий Пилат, – римлянин и многого не понимаешь. Будь ты евреем, тебе было бы ясно, что дело здесь куда глубже: это не просто религиозные распри отдельных сект или стремление насолить тебе и Риму. Первосвященники и фарисеи, все сколько-нибудь влиятельные и богатые евреи, Филипп, Антипа и я сама боремся за свою жизнь. Быть может, этот рыбак действительно безумец, но он очень хитрый безумец. Он проповедует бедность. Он выступает против нашего закона, а наш закон – это наша жизнь, как вы могли бы уже понять. Мы ревниво оберегаем наш закон, он для нас – как воздух для тела, и вы тоже постарались бы оторвать от горла руки, которые вас душат. Или Каиафа и Анна и все, что они защищают, или этот рыбак. Они должны уничтожить его, иначе он уничтожит их.
– Как странно! Простой бедняк, какой-то рыбак! – вступила в разговор жена Пилата. – Так откуда же у него такая сила, такое влияние? Мне бы очень хотелось увидеть его. Своими глазами поглядеть на такого необыкновенного человека.
При этих словах Пилат нахмурился, и я понял, что ко всем его заботам прибавилась еще одна – болезненное душевное состояние его жены.
– Если ты хочешь увидеть его, тебе придется посетить самые грязные притоны города, – презрительно рассмеялась Мириам. – Ты найдешь его там либо за стаканом вина, либо в компании непотребных женщин. Никогда еще стены Иерусалима не видели такого пророка.
– А что же тут плохого? – спросил я, словно против воли принимая сторону рыбака. – В каких только провинциях, например, не приходилось мне тянуть вино и проводить веселые ночи! Мужчина – всегда мужчина и поступает, как подобает мужчине, если, конечно, я не безумец, против чего решительно возражаю.
Мириам покачала головой.
– Он не безумец. Он хуже – он очень опасен. Эбионизм вообще опасен. Этот Иисус стремится разрушить все вековые устои. Он бунтовщик. Он хочет разрушить иерусалимские храмы и то немногое, что нам осталось от еврейского государства.
Но тут Пилат покачал головой.
– Он не занимается политикой. Я наводил о нем справки. Он мечтатель. Он не призывает к мятежу. Он даже согласен, что надо платить римские налоги.
– Опять ты не понимаешь, – стояла на своем Мириам. – Дело не в том, какие у него замыслы, дело в том, к чему все это приведет, если его замыслы осуществятся. Вот что превращает его в бунтовщика. Я думаю, он сам не понимает, чем все это может кончиться. Тем не менее он опасен, как чума, и потому его надо уничтожить.
– Судя по тому, что я о нем слышал, это бесхитростный, добросердечный человек, который никому не хочет зла, – заметил я.
И тут я рассказал об исцелении десяти прокаженных, свидетелем чего я был в Самарии по дороге в Иерихон.
Жена Пилата слушала мой рассказ, как зачарованная. Внезапно до нашего слуха донесся отдаленный шум и крики, и мы поняли, что солдаты разгоняют собравшиеся на улице толпы.
– И ты, Лодброг, поверил, что он сотворил чудо? – спросил Пилат. – Ты поверил, что гнойные язвы прокаженных закрылись в мгновение ока?
– Я видел, что прокаженные исцелились, – ответил я. – Я последовал за ними, чтобы убедиться воочию. От проказы не осталось и следа.
– Но ты видел на них язвы? Видел ты их до исцеления? – не сдавался Пилат.
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, мне только сказали об этом, – признался я. – Однако, когда я сам увидел их после исцеления, можно было сразу заметить, что они раньше были прокаженными. Они были как пьяные. Один сидел на самом солнцепеке, ощупывая себя со всех сторон, и все глядел и глядел на свою здоровую кожу, словно не мог поверить собственным глазам. Когда я стал расспрашивать его, он не в состоянии был ответить мне ни слова и ни на секунду не мог оторвать глаз от своего тела. Он был безумен. Сидел на солнцепеке и глядел, глядел на свою кожу.
Пилат презрительно улыбнулся, и я заметил, что столь же презрительна была легкая улыбка, скользнувшая по губам Мириам. А жена Пилата сидела, затаив дыхание и словно оцепенев, а взгляд ее широко раскрытых глаз был устремлен вдаль.
![Иван Корнилов - В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы]](/uploads/posts/books/134851/134851.jpg)
