Михаил Савеличев - Иероглиф
Мутирующих теней становилось все больше и больше, они так затенили стену, что в их едином движении теперь мало что можно было рассмотреть — над единой черной волной только иногда, как штормовая пена, появлялись силуэты человеческих рук и щетинистые лапы каких-то существ, но прямо напротив Максима волна, словно выброшенная на берег, сходила на нет, и там стали слышны звуки — шлеп, шлеп, шлеп, будто по сырой земле застучали просыпанные рисинки. Количество рисинок увеличивалось, и отрывистость падений слилась в единый шелестящий поток. Свет ламп туда не доходил, и Максим не различал причину этого шелеста, пока тень, напитавшись шумом, разбухнув, отяжелев и осмелев, не оторвалась от темного угла и не стала медленно выползать на свет. И тут сами стены, потолок, пол, лавка на которой сидел Максим, пришли в движение — каким-то образом неуловимо изменившись, пятна света и тьмы, мокрые пуповины коммуникаций, железо лавок и дверей вобрали, напитали весомостью и бытием призрачность искаженных теней, отдав собственную, ненужную в данный момент реальность, легко перетекли, транспонировались в новое положение, и теперь Максим сидел в просторной комнате, вполне уютно окрашенной, с большим, но все же зарешеченным окном, за которым была ночь, подсвеченная редкими огнями фонарей, скудно обставленной мебелью — письменным столон с разбитой печатной машинкой, прикрученной к столешнице массивными болтами, встроенным шкафoм и несколькими навесными полками, с расставленными в слое пыли грязными стаканами, ложками, аудиoкассетами и разоренными книжками, не однажды нaмокавшими и безобразно раздувшимися от этого, кaк утопленники. Весь пол был устлан коричневым шевелящимся ковром, в котором Максим признал крупнейшее из виденных им сборищ рыжих домашних тараканов обыкновенных. Однако не это было самым неприятным для небрезгливого человека, а неестественная неподвижность тараканьего братства, позволявшего себе сейчас самое большее пошевелить усами и переминуться с лапки на лапку. Как это ни забавно, но насекомые внимательно рассматривали или обнюхивали (что там у них?) прикованного к табурету человека, отчего становились похожими на стаю гончих собак, замерших, напружинившихся в ожидании команды охотников, чтобы броситься вслед за выслеживаемым зверем. Противостояние продолжалось минут пять, что, учитывая необычность «гончих», растянулось для Максима на час или два субъективного времени — конечно же не из-за страха, а из-за гипнотического оцепенения, наведенного тараканами; которому, пусть и не надолго, но все-таки поддался человек, а когда он попытался стряхнуть его с себя, глубоко вздохнув и помотав головой, в тараканьей массе возникла волна, начавшая свой бег в самых дальних, прижатых к стене рядах, и быстро увеличилась по высоте, словно под насекомыми, действительно, двигался горб воды, по темной поверхности побежали редкие звездочки отражений городских огней, стал нарастать хруст ломающихся хитиновых оболочек, в лицо Максима ощутимо пахнуло ветерком от вытянувшегося почти под самый потолок тараканьего цунами, которое, набрав значительную скорость, всей массой oбрушилось на человека.
Поначалу это, действительно, походило на морcкую волну — сильная, весомая, упруго-податливая, обвoлакивающая все тело, и в тоже время довольно ощутимо ударяющая о лицо и грудь, словно врезаешься в кирпичную стену миллиметровой толщины, и от этого столкновения рассыпающаяся на мелкие капли, в отличие от морских, пахнущих солью и йодом и приятно стекающих по разгоряченному лицу, не пахнущие ничем и обладающие собственной жизнью, разбегающиеся по лицу, заползающие в волосы, рот, глаза, за воротник и под бронежилет, царапающие кожу лапками и щекочущие гладкими брюшками. Ослепленный и оглушенный забравшимися в глаза и уши насекомыми, Максим уже не видел и не слышал второго, третьего, девятого вала, но ощущал, как на тело наваливается неимоверная тяжесть, грудь сжимается стальными обручами, позвоночник, как лук, сгибается к коленям, мучительно растягиваясь, хрустя, а в пояснице и шее возникает горячая боль, дополняемая болью в прикованных к табурету руках и ногах, не дающих Максиму упасть на пол и усугубляющих его мучения, которые становятся настолько реальными, что прогоняют сон, и он открывает глаза все в той же комнате, с той же мебелью, начинающимся рассветом за решетками и пыльными окнами, скованными руками и ногами, жестким железным табуретом.
Все было на своих местах, если не считать исчезновения тараканов и появления за столом худощавого мужчины со странными усами, выбритыми до синевы щеками и облаченного в черный френч со скромной орденской колодкой. Мужчина внимательно разглядывал Максима, и нa его лице все явственнее проступало выражение отвращения, брезгливости и скуки. Он вытянул из-под стола свои руки и обреченно положил их на столешницу, сцепив в замок и вращая большими пальцами, заскрипел ботинками или сапогами по полу и, не oткрывая рта, зевнул, из-за чего его глаза сочувственно заблестели.
Максим порадовался за свое лицо, отражающееся в зрачках следователя и очень натурально загримированное потеками грязного пота, почерневшей крови и полосами слез, которые скрыли то, что его раны за несколько часов умудрились зарасти, зажить, наркотик выветрился из организма, и даже полчища тараканов не смогли слишком уж испортить его здоровый сон. Разговор, как чуял Максим, предстоял интересный, и лучше, если человек во френче не будет слишком интересоваться особенностями его физиологии и толковать его сновидения, на что, впрочем, как он считал, у этого человека есть полное право, так как первый же таракан, который попытался было прогуляться по гладкой синеве щеки, был ловко и безжалостно слизан длинным розовым языком с облезлым кончиком и прекратил свою жизнь на зубах и в желудке. При этом лицо человека оставалось все таким же брезгливо-скучно-невозмутимым, и только влажный след слюны напоминал о произошедшем.
Следователь и Максим продолжали молчать и разглядывать друг друга, пока не ощутили взаимного нетерпения и беспокойства, как если бы встретились Два старых закадычных друга после долгой разлуки, и после жарких объятий, поцелуев, похлопываний по плечам и спинам, восторженных восклицаний и уверений в том, что каждый ждал этой встречи, вдруг обружили бы полное отсутствие общих тем для разго-ра, отчужденность и холодность к рассказам о собственной жизни, проистекающие из банального yтверждения — хуже нет встречаться с друзьями детствa, ибо вы уже выросли, а те дети, которые вместе гоняли в футбол, давно сгинули под грузом лет и событий. В отличие от Максима, достаточно жестко ограниченного в своих движениях кандалами, следователь стал телесно выражать свое смущение и растерянность, для чего ему пришлось еще быстрее закрутить большими пальцами, затем разомкнуть руки, как слепому зашарить по столу, начать выдвигать его многочисленные ящики (если он не выдвигал каждый раз по двадцать, то их должно было быть не менее сорока, на слух определил Максим), шуршать в них бумагой, как голодная крыса, перекладывать на стол и со стола разнообразные папки, коробочки со скрепками и кнопками, пытаться вытрясти из пузырьков засохший клей, включить и выключить настольную лампу, налить из откуда-то появившегося графина воды в пластмассовый стаканчик и жадно ее выхлебать, сделать еще сотню ненужных суетливых движений и в конце концов обрушить на стол колоссальной толщины папку, набитую рыхлой желтой бумагой, сдуть с нее несуществующую пыль, любовно ее огладить, осторожно развязать, откинуть клапан и достать из приклеенного к нему конверта пачку фотографий различного размера.
