Юрий Шушкевич - "Вексель Судьбы" (книга первая)
Меня проводили в кабинет криминальдиректора, где в просторном кресле, не снимая плащ-реглан, развалился за чтением французской газеты мой парижский знакомый. Я сказал, что знаю Германа Ивановича с незапамятных лет, посетовал на его забывчивость и подтвердил, что действительно пригласил его приехать в Берлин, поскольку полагаю, что у него имеется ко мне предложение по покупке какого-либо антиквариата.
Криминальдиректор молча выслушал объяснение и потребовал показать мои документы. Я протянул ему свой германский паспорт с вложенными в него полицейскими разрешениями, а также как бы ненароком забытыми двумя фотокарточками. Этот нехитрый приём в последнее время неоднократно меня выручал, поскольку на одной карточке я был запечатлён вместе с сияющим от восторга Герингом в момент покупки им мейсенского сервиза, а на другом -- за беседой с юной фройлен Гудрун, дочерью всесильного Гиммлера. Гудрун вместе с матерью несколько месяцев назад заходили в мой магазин и я демонстрировал им гравюры Хогарта, рассказывая, как их автор высмеивает в своём творчестве пороки британской плутократии.
Фотокарточка с Герингом не произвела на гестаповца ни малейшего впечатления -- более того, как мне показалось, он даже немного поморщился. Однако моё знакомство с дочерью рейхсфюрера СС немедленно возымело действие -- криминальдиректор заулыбался, вернул документы и теперь уже вполне дружеским тоном посетовал, что "из-за войны с Россией он вынужден в каждом русском подозревать врага". Я ответил, что понимаю его положение, но тут же и ввернул, что "фюрер неоднократно подчёркивал, что ведёт войну не с Россией, а с её большевистским режимом". Гестаповец на стал возражать, однако для того, чтобы иметь законную возможность отпустить Тропецкого, он попросил, чтобы я оставил ему расписку в том, что ручаюсь за прилетевшего из Парижа гостя.
Мне ничего не оставалось, как написать расписку, ещё разок мысленно проговорив про себя всё, что я думаю о своём непредсказуемом и бесцеремонном приятеле. Инцидент был исчерпан, Тропецкого отпустили и на своём неброском "Опель-Олимпия" я повёз гостя домой.
По дороге я поинтересовался о его планах -- выяснилось, что кроме встречи со мной у него в Берлине других дел нет. Сказать честно, меня несколько озадачило подобное внимание к собственной персоне. Тем более что первым делом, толком ни о чём мне не рассказав, Тропецкий попросил меня подыскать на мой выбор ресторан, в котором мы могли бы "без лишних глаз и ушей обсудить некоторые важные вещи".
Я ответил, что в части отсутствия "ушей" в воюющем Берлине я ни за что ручаться не могу, и лучшее, что мы могли бы предпринять -- это попытаться поужинать в маленьком кафе рядом с филармонией, где имеют обыкновение собираться музыканты с целью не столько поесть, сколько поиграть в собственное удовольствие. Я объяснил, что после того, как в Берлине запретили "дегенеративный джаз", музыка в большинстве кафе и ресторанов стала исполняться в весьма скромных составах и потому сделалась тихой, в то время как в том заведении запросто на эстраде мог собраться небольшой полноценный оркестр. К тому же если гестаповцы и в самом деле вздумали установить под каждым берлинским столиком по микрофону, то малоизвестная филармоническая харчевня была бы в соответствующем списке явно не в первых рядах.
-- Ты не женился после развода? -- неожиданно сменил Тропецкий тему разговора.
-- Нет. Не время сейчас.
-- А как тогда ты проводишь досуг?
Подобного вопроса я, признаюсь, от совершенно не ожидал, и потому ответил не вполне убедительно и немного раздражённо:
-- Как-то решаю. Однако это никого не касается.
-- Тогда ты ночью будешь дома один?
-- Скорее всего нет, поскольку ты ничего не сказал мне про гостиницу, где планируешь остановиться.
-- Разумеется, я остановлюсь у тебя. Я хочу, чтобы ты нашёл и привёз ко мне женщину. Ну и себе, если захочешь.
Торопецкий никогда не отличался тактом и воздержанностью, однако здесь, похоже, он превзошёл самого себя. Стараясь не рассвирепеть окончательно и отлично понимая, что из-за оставленной в гестапо расписки я теперь полностью отвечаю за все его сумасбродства, я постарался, изображая заинтересованность, слегка изменить взятое им направление:
-- У нас здесь не принято заниматься этими делами дома. В Берлине имеется несколько "шлюхенштрассе", и я бы предпочёл съездить именно туда.
-- Ладно, поговорим об этом позже, -- ответил, зевая, Тропецкий и неожиданно поинтересовался, могу ли я дать ему возможность принять ванну:
-- В Париже запретили использовать электричество для приготовления горячей воды, поэтому я не мылся больше двух недель, -- ничтоже сумняшеся пояснил Тропецкий своё желание воспользоваться моей ванной комнатой. -- Кроме того, я практически не спал последнюю ночь. Так что если засну в ванной -- прошу разбудить!
-- Лучше у меня в ванной не спать, -- предостерёг я его. -- В колонке угольный газ, давление в последнее время стало часто пропадать, так что если пламя загаснет -- можно угореть.
-- Чёрт, вот и не поверишь, что мы живём в Европе! Словно опять в немытой России с худыми трубами и перепившимися банщиками!
-- Война, увы, накладывает и не такие ограничения...
Тем не менее напуганный моим предостережением, Тропецкий провёл в ванной не более пятнадцати минут. Всё это время я, зациклившись на его странностях, не мог заниматься никакими своими делами и просто молча сидел в кресле. Когда же он вошёл в комнату, я не мог не отметить, что переодевшись в новую сорочку и источая аромат парижского одеколона, он по-прежнему выглядит неухожено и неопрятно.
-- Ну что, герр Фатов, едем?
Я взглянул на часы: было около шести -- самое время для начала вечерних мероприятий.
В филармоническом кафе в тот вечер репетировали клавирные вещи Баха, поэтому большим и шумным оркестром, под звуки которого Тропецкий собирался со мной секретничать, здесь, увы, не пахло. Тем не менее других вариантов у нас не имелось. Я выбрал столик в небольшой арочной нише, в которой, как мне показалось, звуки музыки резонируют наиболее сильно и потому там больше шансов сохранить беседу никем не услышанной.
Убедившись, что знакомый официант заметил нас и направляется к нашему столику с меню, я поднялся, чтобы заглянуть в соседнюю комнату, однако вновь услыхал от Тропецкого нечто странное:
-- Куда это ты собрался?
-- В туалет.
-- Зачем? Мне же надо с тобой говорить!
От такого заявления я натурально растерялся и снова не мог с ходу решить, что ответить. Единственное, что я придумал -- постараться его успокоить, сказав, что задержусь не более чем на минуту. "Вот тоже, свалился мне, словно снег на голову! С чего это принесла его нелёгкая..."
