Уильям Бартон - Бунт обреченных
— А что насчет ракеты «земля-воздух», сбивающей корабли?
Я отрицательно покачал головой:
— Ты меня замучил. — Хлопнув мужчину по плечу, я прислушался к звукам, издаваемым скафандром, и заявил: — Для этого требуется ядерный снаряд.
Марш улыбнулся: — Интересно, почему саанаэ не носят скафандров?
Я даже не взглянул в его сторону и, задрав голову, посмотрел в ясное голубое небо, уже начинавшее темнеть: — Потому что они только полиция, и все.
— Ой, перестань, Ати. Давай, покажи нам, как убить человека, облаченного в скафандр.
* * *Солнце садилось и наполняло лес тенями и призраками. Я стоял между двумя высокими, шершавыми старыми соснами и мочился, слушая, как журчит струя, поглощаемая ковром из сосновых иголок. Меня охватило ощущение гармонии и полноты чувств, несколько болезненное, напоминающее облегчение после долго сдерживаемого оргазма.
Может, это и глупо, но у меня частенько проскальзывают такие мысли, будто я навсегда остался маленьким и витаю в глупых мечтах. По возвращении надо будет поинтересоваться у Соланж: «Эй, Солли, тебе никогда не приходилось ощущать, что твое лоно живет отдельной жизнью?» И она наверняка скажет, что тоже не раз ощущала подобное.
Я закончил процесс общения с природой и стоял, запрокинув голову, глядя на испещренное полосами оранжевое небо, ощущая под пальцами нежную кожу.
У меня из головы не выходила чертова улыбка Марша. Так без причины никто не улыбается. Итак, он хочет расправиться со своими приятелями-саготами. Почему? Дэви я еще могу понять — эти ублюдки убили его отца.
Нет, это дело рук моего отца. Я заставил себя сосредоточиться, разгадка где-то рядом. Мне-то ясно, что делать… Я заправил свое сокровище в брюки, застегнул молнию и вытер руки о старую фланелевую рубашку, которую с незапамятных времен хранили мои родители. Интересно, как они узнали, что это моя любимая вещь? Сейчас рубашка была мне немного маловата, и в такую жару носить ее не следовало бы, но лишь только эта одежда попалась мне на глаза, я не мог удержаться. Позже, когда похолодает, фланелевая рубашка пригодится. Здесь, в горах, осень наступит недели через три.
«Они думают, что я с ними, потому что показываю им, как владеть оружием, делать дыры в скафандрах саготов. Как я буду чувствовать себя сейчас, зная…» Представляю себе бой между повстанцами, руководимыми Дэви с Маршем, и окталом спагов. Все будет кончено через двенадцать секунд. Один солдат может справиться с ними секунд за двадцать.
Вот Дэви стоит передо мной на коленях, волосы охвачены пламенем. Это больно, правда, приятель?
Раньше мы об этом не думали, воображая себя освободителями, даже когда играли в ковбоев и индейцев. Закричал, что ты убит, упал, притворившись мертвым, полежал немного, закрыв глаза, вытянувшись, оскалив зубы — ни дать ни взять труп. Затем поднялся, отряхнулся и как ни в чем не бывало сменил имидж.
Наверно, так люди поверили в идею перевоплощения. Очевидно, это пошло от древних, которые играли в охотников и медведей со своими друзьями.
«Ррр! Я убил тебя, глупый ублюдок!» А глупый ублюдок встает и говорит: «А вот и нет!» Я повернулся и направился к лагерю, где горели походные костры. Будет чудесный ужин, приятная беседа. А позже Алике и я отправимся в нашу палатку, или на берег пруда, или же в поле, где будем лежать и смотреть на звезды.
Долина Дорво… и холодный внутренний голос, не дающий покоя ни днем ни ночью: «Ты знаешь, что ты должен сделать».
Наблюдение за ней, спящей в полоске лунного света, пробивающегося сквозь открытую дверь, стало моей привычкой, но из числа тех, которые не длятся долго. Бело-желтая луна, видимая едва на дюйм в это время года, когда август становится сентябрем, деликатно освещала верхушки деревьев и палаток. Когда она станет полной, круглой, как блин, ее назовут урожайной. Затем наступит зима. Может, в этом году на Чепел Хилл выпадет снег, и дети, как и раньше, смогут поиграть в снежки и вылепить снежных баб.
Кто знает, может вместе с ними будут лепить снежных саанаэ маленькие зеленые ящерицы. Вообще-то я не помню, есть ли снег на Элисаре.
Алике свернулась клубком, лежа на левом боку, отвернувшись от меня. Правая нога женщины была прижата к груди, рука лежала на бедре. Ягодицы иногда перекатываются под кожей — наверно, видит сны.
Млекопитающее мужского рода, живущее, руководствуясь инстинктом, — это я. Я даже не в силах изменить свое отношение к ней, если, конечно, возможно назвать это чувствами. Глядя на ее аппетитные ягодицы, я начал возбуждаться, хотя и испытал уже несколько оргазмов за час до этого.
Некоторое время у меня была наложница, огромная блондинка по имени Мэнди, родом откуда-то со среднего Запада, из Айовы или Миннесоты. Мне очень нравился ее голос, похожий на голоса известных дикторов и певцов, достаточно музыкальный, женственный.
Она пыталась быть внимательной, старалась исполнять то, что я хотел и просил, но ни взглядом, ни выражением лица не показывала своих чувств.
Это хорошо? Как это? Но она не смогла заставить себя находиться сутки на ногах, потакая моим прихотям, когда после очень напряженного дня я получил день на отдых и закрылся в своей лачуге. Я видел, как она пыталась подавлять зевки и как ее глаза стали стеклянными.
Вскоре после этого она уснет, и плевать хотела Мэнди на мои чувства.
Сначала мне это нравилось, потом стало раздражать. Тогда я просто перекатывал ее на спину, раздвигал ноги и делал свое дело. Между прочим, это и ее дело, для того я и покупал эту красотку. Иногда Мэнди просыпалась, изумленная и испуганная, но в большинстве случаев она спала, безвольное тело подчинялось мне.
Мне это начинало нравиться, но девушка просыпалась посреди ночи, напуганная до смерти, с половыми органами, полными семени, а иногда огромной тушей, лежащей на ней и слегка похрапывающей.
Бедняга, не выдержав, разорвала контракт, выплатила штраф и отправилась домой не с таким набитым деньгами кошельком, как надеялась.
После ухода этой женщины я понял, что любил насиловать ее во сне. То же я пытался проделать со следующей наложницей, но она спала чутко и просыпалась от малейшего прикосновения, улыбаясь, готовая принять меня.
Немногим погодя, я оделся и отправился на прогулку при лунном свете, пробрался через лагерь между тлеющими кострами, мимо спящих на открытом воздухе саанаэ и вышел, наконец, на середину большого, холмистого поля долины Дорво. Там сейчас было тихо, лишь слышался плеск ручья и шелест ветра в траве. Из одной палатки донеслось бормотание, сменившееся храпом, который, в свою очередь, сменился тишиной.
