Иван Ефремов - Библиотека фантастики и путешествий в пяти томах. Том 3
У стены Совета, возле подъезда сидел, вытянув ноги, человек в изодранном пилотском комбинезоне, слепой, с забинтованным лицом. На коленях у него лежало блестящее никелированное банджо. Запрокинув голову, слепой слушал песню «Далекая Радуга».
Из-за купола появился лжештурман Ганс с огромным тюком на плече. Увидев Горбовского, он заулыбался и сказал на ходу: «А, капитан! Как ваши ульмотроны? Достали? А мы вот архивы хороним. Очень утомительно. День какой-то сумасшедший…» Кажется, это был единственный человек на Радуге, который так и не узнал, что Горбовский настоящий капитан «Тариэля».
Из окна Совета Горбовского окликнул Матвей.
– «Тариэль» уже на орбите! - крикнул он. - Сейчас прощались. Там все в порядке.
– Спускайся, - предложил Горбовский. - Пойдем вместе.
Матвей покачал головой.
– Нет, дружище, - сказал он. - У меня масса дел, а времени мало… - Он помолчал, затем добавил растерянно: - Женя нашлась, ты знаешь где?
– Догадываюсь, - сказал Горбовский.
– Зачем ты это сделал? - сказал Матвей.
– Честное слово, я ничего не делал, - сказал Горбовский.
Матвей укоризненно покачал головой и скрылся в глубине комнаты, а Горбовский пошел дальше.
Он вышел на берег моря, на прекрасный желтый пляж с пестрыми тентами и удобными шезлонгами, с катерами и лодками, выстроившимися у невысокого причала. Он опустился в один из шезлонгов, с удовольствием вытянул ноги, сложил руки на животе и стал смотреть на запад, на багровое закатное солнце. Слева и справа нависали бархатно-черные стены, он старался не замечать их.
Сейчас я должен был бы стартовать к Лаланде, думал он сквозь дремоту. Мы сидели бы втроем в рубке, и я рассказывал бы им, какая славная планета Радуга, и как я исколесил ее всю за день. Перси Диксон помалкивал бы, накручивая бороду на пальцы, а Марк бы брюзжал, что старо, скучно и везде одинаково. А завтра в это время мы бы вышли из деритринитации…
Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с сединой в золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный разговор со Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо ее уже не казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в пятидесяти она остановилась, постояла, глядя в море, и села на песок, уткнулась подбородком в колени. Сейчас же над ухом Горбовского кто-то тяжело вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел на девушку.
– Все бессмысленно, - сказал он негромко. - Скучно жил, ненужно! И все самое плохое прибереглось на последний день…
– Голубчик, - сказал Горбовский. - А что может быть хорошего в последнем дне?
– Вы еще не знаете…
– Знаю, - сказал Горбовский. - Все знаю…
– Не можете вы всего знать… Я же слышу, как вы со мной разговариваете.
– Как?
– Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.
– Ну, Роберт, - сказал Горбовский. - Ну какой вы трус и преступник?
– Я трус и преступник, - упрямо повторил Роберт. - Я даже, наверное, хуже, потому что считаю, что все делал правильно.
– Трусов и преступников не бывает, - сказал Горбовский. - Я скорее поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в человека, который способен совершить преступление.
– Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.
Горбовский лениво повернул к нему голову. - Роберт, - сказал он, - не тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом… Мне очень удобно лежать, но если хотите, я помогу вам…
– Все получается не так, как хочется, - тоскливо сказал Роберт. - Я был уверен, что спасу ее. Мне казалось, что я готов на все. Но оказалось, что на все я не готов… Пойду, - сказал вдруг он.
Горбовский следил за ним, как он шагает - сначала широко и уверенно, а потом все медленнее и медленнее, как он все-таки подошел к ней, и сел рядом, и она не отодвинулась.
Некоторое время Горбовский смотрел на них, стараясь разобраться, завидует он или нет, а потом задремал по-настоящему. Его разбудило прикосновение чего-то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел Камилла, его вечный нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые немигающие глаза.
– Я знал, что вы здесь, Леонид, - сообщил Камилл. - Я искал вас.
– Здравствуйте, Камилл, - пробормотал Горбовский. - Наверное, это очень скучно - все знать…
Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным позвоночником.
– Есть вещи поскучнее, - сказал он. - Мне все надоело. Это была огромная ошибка.
– Как дела на том свете? - спросил Горбовский.
– Там темно, - сказал Камилл. Он помолчал. - Сегодня я умирал и воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.
– Трижды, - повторил Горбовский. - Рекорд. - Он посмотрел на Камилла.
– Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать. Камилл подумал.
– Не знаю, - сказал он. - Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «хочешь, но не можешь» состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо - мочь и не хотеть.
Горбовский слушал, закрыв глаза.
– Да, я понимаю, - проговорил он. - Мочь и не хотеть - это от машины. А тоскливо - это от человека.
– Вы ничего не понимаете, - сказал Камилл. - Вы любите мечтать иногда о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же, читать об одном и том же, говорить об одном и том же… А куда уйдешь от своей психической призмы? От врожденной способности чувствовать… Ведь нужно любить, нужно читать о любви, нужны зеленые холмы, музыка, картины, неудовлетворенность, страх, зависть… Вы пытаетесь ограничить себя - и теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаете, что вы его теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на окружающий мир - сомнение. «Подвергай сомнению!» - Камилл помолчал. - И тогда вас ожидает одиночество. - Со страшной тоской он глядел на вечернее море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную тройную тень. - Одиночество… - повторил он. - Вы всегда уходили от меня, люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз, один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом…
