Юрий Никитин - Далекий светлый терем (Сборник)
Я лег, расслабился, вогнал себя в состояние расслабления. В ванной было бы легче, но теперь я знал, кто эти сильные и тупые личности, слепо уверенные каждый в своей правоте и непогрешимости.
– Ребята, – сказал я охрипшим голосом, – да что же с нами… Если мы понимаем, не один же я понял, посмотрите через меня и вы.
Я понимал, что это критический миг, ибо что понятно сорокалетнему, того не понять школьнику младших классов, что с трудом понимает алармист или технолюб, то с отвращением отвергает спортсмен, одинаково глухой как к призывам одного, так и к стремлениям другого. А йог не только не способен понять – извилин недостает, но и не захочет даже слушать.
Несколько минут тянулось томительное ожидание, заполненное отчаянной надеждой и тревогой, трусливым опасением потерять свое крохотное «я». Каждый из нас знал, что только он прав, а все остальные – дураки и полные дебилы, даже если эти остальные – он сам на другой ступеньке. Неважно, на более ранней или более поздней. Все равно идиоты, потому что прав может быть только он, только я.
– Взгляните через меня, – повторил я настойчиво. – Не отвергайте заранее. Только взгляните моими глазами. А потом решите! Каждый волен остаться в своей скорлупе. Простите, в своем мире, единственно правильном. Прошу вас, только взгляните!
И потом вдруг в мозг хлынул мощный поток чувств, мыслей. Первое ощущение было стыд… Мне было стыдно, что я высокомерно презирал алармиста, культуриста, мистика, технофила. Стыдно, что презирал других только потому, что они не такие как я, стыдно за других людей, которые поступают точно так, как я еще несколько минут назад…
За час до утреннего обхода мы закончили слияние. Я поднялся, все еще пошатываясь от хлынувших в мозг образов, цветных пятен. Перед глазами двигались отдельные предметы, стены то отодвигались, то придвигались вплотную. В висках покалывало, и тогда стена изгибалась, а когда я задерживал дыхание – приближалась вплотную, и я трогал ее пальцами. Стоило мне напрячься, и мне казалось, что я вижу сквозь стену. Или видел в самом деле?
Потрясенно огляделся по сторонам. Я живу в этом крохотном мирке, самом бедном из беднейших? А беден и ничтожен он только потому, что… Но я же знаю, в самом деле теперь знаю, что в этом мире нужно делать в первую очередь. Знаю даже то, что я в этом мире первый полноценный человек. Единственный во всем мире!
Когда я поднес ладонь к замку, там щелкнуло. Собачка отодвинулась, дверь распахнулась сама. Я вышел, дверь с легким стуком захлопнулась, а три щелчка сообщили, что замок добросовестно вернул засов на место.
По коридору медленно шел Жолудев. Лицо его было бледно, под глазами чернели мешки. Он тяжело дышал, хватался за стену.
Я прошел в двух шагах незамеченным, потому что хотелось сосредоточиться на своих мыслях. Но одновременно я развернул его в четвертом измерении и вынул пулю. Я шел дальше и, не оборачиваясь, видел, как походка Жолудева постепенно стала увереннее, а по ступенькам он почти взбежал.
Компенсация
Если бы зрение у него испортилось в младшем возрасте, когда родители помогали натягивать штанишки, то зажатость не возникла бы. Просто очки он стал бы воспринимать как часть одежды, как необходимую униформу.
Но зрение изменилось в сторону близорукости в пору юношеского созревания. Глазное яблоко растет и меняет форму так же, как растут и меняются руки, ноги, вытягивается фигура, преображается голос. Голос из звонкого стал хрипловатым баритоном, на подбородке стали пробиваться два-три черных волоска, а дальние предметы стали расплываться…
Он ужаснулся, обнаружив, что плохо видит. Если прищуриться, видел резче, однажды посмотрел на уроке сквозь дырочку в бумаге, проколотую циркулем, поразился: как четко все видно!
Превратиться в очкарика? В существо, которое ни в хоккей на школьной площадке, ни в драчку во время перемены, которое заранее выключено из бурной настоящей жизни?
Но эти ж очкарики – инвалиды!!!
С этого дня он тщательно следил за собой, скрывая свою инвалидность, чтобы никто не заметил, что он видит плохо. К счастью, близорукость – это вид инвалидности, который не бросается в глаза. На остановке номер троллейбуса распознавал только в момент, когда тот останавливался, сесть успевал, а если маршрут не тот, небрежно делал шаг в сторону от дверей, словно бы раздумывая: садиться или дожидаться следующего?
Потруднее приходилось в школе. В первый год он еще, сильно прищурившись, различал написанное на доске, но близорукость, как говорят медики, прогрессировала, и в конце концов перестал различать даже самые большие буквы и цифры…
Он закончил восьмой класс с пятью тройками. В девятый не взяли, поступил в ПТУ. Таблицу по проверке зрения выучил к тому времени наизусть, да особенно и не придирались: он сам выбрал столярное – там детали крупнее.
В результате подобной жизни к двадцати пяти у него не было ни близких друзей, ни постоянной девушки, ни устойчивой специальности. Поработав столяром, он вскоре перешел в плотники – было еще проще, а затем и вовсе опустился на самую низкую ступеньку: в подсобники. Там работали самые бросовые элементы, вернувшиеся из мест заключения, пропойцы, уволенные из других мест по разным статьям, и только здесь не обращали внимания, точнее, мало обращали внимание на некоторые странности молодого подсобника.
Работал он добросовестно – это главное. А то, что мог не поздороваться с вами, хотя вы кивнули ему с двух шагов, поймав его взгляд, а через полчаса при новой встрече приветствовал вас вполне доброжелательно и разговаривал дружески – так рассеянность – еще не самый страшный порок. А он был чудовищно рассеян, этот молодой парень с бледным одухотворенным лицом: не замечал ни начальника цеха, когда тот махал ему рукой из ворот цеха, ни Розу Квашис – самую что ни есть красотку на заводе, которая посматривала на него куда уж выразительнее!
В кинотеатрах ему приходилось выбирать первые ряды. Там, забившись поглубже в сиденье, опустившись как можно ниже, чтобы не слишком выделяться среди окружающей детворы, он еще что-то различал на экране, когда сильно щурился, но если приходил в кино с девушкой, первые ряды отпадали. Все знакомые девушки почему-то предпочитали забираться только на последний ряд.
Конечно, он знал почему, и не забывал, что когда на экране страшная сцена, надо прижимать подружку к себе, успокаивая, а когда там начинались ахи и охи, осторожно запускать руки ей под блузку. А чуть позже, смотря по обстоятельствам, и под юбочку.
Да, другие парни ухитрялись еще и кино смотреть, да и ориентировались лучше, заранее видя на экране злодея с окровавленным ножом или же приближение любовной сцены, но тут все же удавалось успеть понять, что от него требуется.
