Сергей Трусов - Карнавал (сборник)
— Пошли, — сказал он, получив монету, и решительно зашагал по улице, ведущей вниз.
Не зная зачем, но я поплелся следом. Коротышка меня огорошил, застал врасплох, подчинил своей воле. Я глядел ему в спину, гадая, чем все это закончится. Предложит распить бутылку? Заведет к уголовникам? Вытащит за углом нож и снова чего-нибудь попросит? В общем, я попал в дурацкое положение, из которого надо бы выбираться, да нет ни сил, не желания.
Так мы и шли. Молча, неизвестно куда, но с надеждой, что где-нибудь окажемся. Наше движение приобрело глубокий смысл, временно скрытый от нас обоих, и я проникся симпатией к своему попутчику. Цель далека и туманна, но мы достигнем ее, преодолев множество препятствий.
Когда мы достигли развилки улиц, из-за поворота вышел и протопал мимо курсант военной школы. Шапка, черная шинель, брюки с лампасами. Коротышка стал как вкопанный, провожая взглядом молодцеватую фигуру. Я машинально сделал то же самое.
— Это сам-мые надежные люди, — произнес ханыга тоном необыкновенно прозорливого человека.
Потом глянул на меня снизу вверх и добавил:
— Это я тебе говорю.
Я не понял, в чем смысл неуместного заявления, но мне стало грустно. Очарование бессмысленной ходьбы исчезло. Я стоял и думал, какие мы непохожие — трое путников на пустынной улице. Даже обувь у нас разная, а она многое говорит о своем ходоке. Курсант бодро впечатывал в тротуар каблуки уставных ботинок, и создавалось впечатление, что это они ведут его ровной походкой в нужном направлении. В таких ботинках сомневаться и выбирать ни к чему. Ханыга — мой странный попутчик — располагал кедами, надетыми на толстые шерстяные носки. Стоял в них крепко, выглядел уверенно, и казалось, готов хоть на край земли. На мне же были жиденькие туфли на тонкой подошве. Ходил я в них шатко, боясь поскользнуться, черпануть воды или наступить на шнурок. Ясно, что мы не годились для совместных походов, а если бы решились, то это была бы иллюстрация к басне Крылова. К сожалению, наш треугольник оказался фигурой неустойчивой и никому не нужной.
Я взглянул на ханыгу, надеясь узреть отголоски собственных дум или хотя бы намек на соучастие. Крепыш, выставив челюсть, одобрительно щурился вслед курсанту. Несомненно, встреча произвела на него впечатление, но он, наверное, мыслил иными категориями, так что я ничего не смог прочесть на его пожеванном лице. Похоже, он просто забыл про меня, едва почувствовав, что наши пути разошлись.
Я отошел в сторону и двинулся дальше один. Пересек улицу, взошел на мостик, ведущий в парк, и здесь оглянулся. Курсант был уже далеко и шпарил, как черный быстроходный катерок. Ханыга стоял на прежнем месте, словно маяк на утесе. Он явно пользовался дурной славой у мореходов, но относился к этому философски — корабли плавают для того, чтобы разнообразить скучный морской горизонт. Повернувшись ко мне, он ухмыльнулся и блеснул чем-то во рту. Наверное, золотым зубом.
…и вновь я брел по парку, зарываясь ногами в листья, как айсберг в волны океана. Лишь небольшая моя часть виднелась на поверхности, а остальное уходило в какую-то мрачную недосягаемую глубину. Ветер холодил лицо, и воспаленные глаза остывали, превращаясь в прозрачные льдинки. Я покрывался ледяной броней и флегматично взирал изнутри на искаженный внешний мир, искрящийся блеском снежинок. Мой путь лежал на север, в холод и оцепенение…
* * *Люди все время куда-то бегут. Спешат и суетятся, боясь опоздать, не успеть, упустить или явиться к шапочному разбору. На зарядку от инфаркта, на работу за окладом, в магазин за дефицитом, из тюрьмы на волю, от себя в неизвестность. Причины у каждого разные, но бегут все. Те, которые сидят и вспоминают, как бегали раньше, все равно стремительно приближаются к финишу. Когда-нибудь в какой-нибудь энциклопедии раздел "Человек" будет начинаться словами: "Хомо сапиенс бегущий…" В нас очень сильно развито чувство противоречия, и мы убегаем одинаково быстро, когда нам плохо и когда хорошо. От добра добра не ищут, но мы ищем. Если же остановимся, наша жизнь из марафонской дистанции превратится в пятачок для метания тяжелых молотов. Каждому захочется метнуть, все не уместимся, и только покалечим друг друга. Бежать тоже нелегко, но это наше естественное состояние. Особенно тяжело тем, кто решил дать деру от самого себя. Как ни старайся, а преследователь всегда рядом, и ты слышишь его дыхание. С непривычки можно запсиховать и посадить сердце, а если постепенно, то можешь втянуться, и тогда вообще все потеряет смысл.
Со стороны, наверное, казалось, будто я медленно прогуливаюсь по парку. На самом же деле я убегал. Было это странно и неестественно. Ну почему бы мне не пойти в гости к друзьям или знакомым, не посидеть там за чашкой чая, за мирной беседой? Почему я шатаюсь на холоде, мерзну и вздрагиваю от собственных мыслей? Не знаю. Не мог я ответить на этот вопрос. Не мог даже оглянуться и посмотреть, что делается за спиной, ибо чувствовал, как кто-то несется сзади на цыпочках, радуясь, что опять нет свидетелей. Дрожит от нетерпения, предвкушая близкий триумф, и настигает, настигает, настигает… Впрочем, уже настиг. Снова он здесь, внутри. Снова передвигает мебель в моем доме, а я ничем не могу помешать.
Я остановился, помотал головой, прислушался. Так и есть — тут. Сначала донимал меня в квартире, а теперь здесь. Интересно, он один или их несколько? Наверное, все-таки один, потому что толпой они бы меня давно одолели. Хотя, как я могу судить, одолели меня уже или пока еще только пытаются?
Я представил, как вчера этот тип подглядывал за мною из кухни. Крадучись высовывался на полглаза — и сразу назад, млея от восторга. Видел, что я догадываюсь и боюсь пошелохнуться, и сам трясся от сладостного страха. Уверен был, что не решусь я встать и проверить, да если бы и решился, он бы живо куда-нибудь шмыгнул. В помойное ведро, под стол, за штору, а то и в форточку. Потом через другое окно опять в комнату, и уже оттуда стал бы в кухню заглядывать. Ему даже хотелось, чтобы я начал шарить по квартире, маскируя тревогу идиотским выражением лица да беззаботным посвистыванием. В то же время он робел от собственной наглости и нелепого предположения: "А вдруг найдет?" Не мог я его найти, и знал он это прекрасно, а вот специально себя подзадоривал. В общем, наслаждался вовсю, а может, и ножками сучил от удовольствия. Повис сантиметрах в двадцати над полом и сучил…
Я посмотрел на деревья, на раскоряченные черные ветви, на небо в акварельных просветах и вдруг почувствовал. Да, я почувствовал и сразу понял, что это значит, хотя и трудно объяснить, почему, ведь от меня оно вовсе, кажется, не зависело. Это было сравнимо с порывом ветра в запертой комнате или с появлением солнца на полуночном небосклоне. Сначала покалывание тысяч маленьких игл, какое-то движение то ли в воздухе, то ли во мне самом, а затем — озарение. Как будто я находился в тупике, из которого нет выхода, а выход вдруг нашелся совершенно неожиданный и даже абсурдный, вроде лазейки в иное измерение. Случилось невозможное, но я поверил и, оказалось, ждал и знаю, как этим распорядиться, поскольку подсознательно давно уже готовился. Теперь необходимо сделать последнее усилие, сосредоточиться и уловить мысль, что явится ключом и отомкнет дверь, за которой неизвестно что, но тянуло туда, как в пропасть. Я чувствовал, что балансирую на грани реальности и нереальности: то, что есть, и то, что кажется — смешалось и переплелось в причудливый рисунок. Изображение деревьев задрожало, стало расплываться, а я помог — вытянул руку, и деревья исчезли. Взамен, прямо передо мной, в воздухе возникла зыбкая фигура человека в коричневом пальто. Глянув на меня с укоризною, он скривился, как от боли, и, казалось, предпринял отчаянную попытку совладать со своей эфемерностью, но неудачно — рассыпался в пыль, уступив место фантому, облаченному в черную шинель. Решительно приблизившись, черный фантом козырнул и шевельнул бледными губами:
