Ирина Адронати - Марш экклезиастов
Японец уходил теперь налево, мимо подземного универмага, мимо водяного рва с уточками и прочими мирными зверушками, которые вдруг в перламутровом этом дыму зашевелились и обзавелись ненужными подробностями, а некоторые стали откровенно скабрёзны, — и скатился по лестнице вниз. Погоня отставала от него уже всего-то шагов на десять…
Когда Лёвушка и Хасановна влетели в несвежую прохладу трёхэтажного подземелья, свет вдруг начал мерцать, меркнуть, мигать — и скоро погас совсем. Помещение наполнилось криками. И, хотя от стеклянных потолков должно было исходить достаточно света, чтобы видеть всё, вдруг внезапно сгустилась тьма. Лёвушка посмотрел вверх. Там грозно и стремительно клубилась налетевшая откуда-то туча, похожая на водопад. Полыхнуло белым огнём, и тут же всё затряслось и заходило ходуном от тысячетонного удара небесного молота. В этот момент Лёвушку сильно толкнули, он отлетел и вскрикнул: мимо него маленьким злым вихрем пронёсся точь-в-точь такой же, как тот, который украл чашу, человечек в костюме, но — дико визжа и занеся над головой, как меч, длинный зонтик. Говорить стало совсем невозможно, уши забило насмерть. Хасановна! — вскрикнул Лёвушка и сам себя не услышал, но Хасановна или услышала, или просто поняла: она перестала озираться в поисках как в воду канувшего похитителя — и побежала вслед его двойнику…
Снова полыхнула близкая молния, снова моментально, без задержки, ударил гром — на этот раз звонкий и сухой; тьма вдруг сделалась страшно прозрачной. Лёвушка налетел на перила, разбил локоть и коленку, застыл на миг: ему показалось, что из мира исчезло всё, кроме какого-то грубого проволочного каркаса. Он стоял на краю округлого провала, держась за символическое ограждение. Провал внизу расширялся в кишащие людьми пещеры, и нижние этажи пещер обагрены были невидимым пока пламенем.
В отблесках этого пламени видны становились повсюду перламутровые переливы и изгибы…
Лёвушка потерял Хасановну из виду и теперь со страхом ждал приближения панических толп. Он знал, что надо бы исчезнуть с их пути заранее, но — куда? Его поманил вдруг вход в одну из пещер, обвешанных изнутри мягкими шкурами. Обычная обитательница пещеры, девушка-моль, молча билась, запутавшись в невидимой паутине. Но, увидев Лёвушку, она из паутины высвободилась и коварно бросилась на него, выставив окровавлённые когти. Это была не девушка-моль, а мотылёк-оборотень. Лёвушка рванул вниз шкуры, висящие на стене, они обрушились, накрыв и на миг задержав чудовище, а Лёвушка уже нёсся вглубь пещер, вопя что было сил и размахивая руками.
Новая вспышка молнии настигла его в тот момент, когда наш герой вжался в холодную скользкую стену, пропуская мимо себя авангард грядущих хамов. А когда они промчались, перед ним обозначился глубокий, но узкий закуток, из которого на Лёвушку в упор смотрели огромные от ужаса глаза. Пониже глаз слабо мерцала вожделенная яшмовая чаша…
Лёвушка вытянул руки и, взвизгнув, бросился к находке.
14
Над человеком всего сильнее властвуют опасности настоящего момента, а потому часто представляется чрезвычайно отважным тот поступок, который в конечном счёте является единственным путём к спасению и, следовательно, поступком наиболее осмотрительным.
Карл КлаузевицВозможно, самоё их решение вопреки всему предпринять хоть что-то — вызвало изменения в этом мумифицированном, высохшем, застойном, проклятом мирке. А возможно, просто совпало…
Николай Степанович проснулся, когда было темно. Это было внове для него — прежде он просыпался только в светлую пору. Аннушка лежала рядом, прижавшись и мелко дрожа. Ей снилось что-то напряжённое и плохое. Николай Степанович погладил Аннушку по голове, взял за руки, подышал на пальцы. Он знал, что это не поможет: сон тут был не сон, а чистое странствие души; тело не знало ничего.
Но сейчас Аннушка отозвалась: она с длинным вздохом перевернулась на другой бок, подложила сложенные ладони под щёку и сонно улыбнулась.
Николай Степанович приподнялся на локте. Было тихо, как в доме, засыпанном по самую крышу снегом. Он встал на ноги, чувствуя своё тело как-то иначе. И как-то иначе было с рассудком. Будто мягкая паутина, облепившая мысли, в одном-двух местах надорвалась и ослабла…
Хотелось умыться.
Все спали — даже Армен, которому непонятный жребий назначил «ночные дежурства». Он уснул сидя, неудобно опершись спиной о фонтанную чашу. Николай Степанович положил его на пол, подсунул под голову свёрток портьерных тряпок; такие свёртки использовались как подушки. Можно было спать без подушек; можно было оставить Армена в той жуткой позе, в которой он уснул: тело всё равно не реагировало на такие пустяки — и, проснувшись, каждый чувствовал только вялость и заторможенность, но не более. Нельзя было отлежать руку или ногу — скорее всего потому, что здесь кровь бежала по жилам лишь в силу привычки, а на самом деле от неё ничего не зависело. Возможно, в этом городе даже нельзя умереть…
Это какая-то злая карикатура на нас, подумал Николай Степанович. Гротескное отображение, доведение до абсурда… Ксерион давал ему и его близким и друзьям долгую (а при желании хоть вечную) жизнь без болезней, восстановление при тяжелейших травмах, молодость или моложавость. Но он что-то и отнимал, и понимание этого пришло сравнительно недавно. Обособленность, отгороженность от мира — существующая несмотря на то, что её почти невозможно определить и прочувствовать. Своего рода одиночество — одиночество даже не в толпе, а среди своих, каждый из которых одинок не менее…
И ещё, возможно, подумал он — бесцельность. Хотя бы потому, что цель должна быть точкой или хотя бы кружочком, а для нас она уже давно размылась до размеров всего окружающего пространства.
Он спустился по лестнице и присел на нижнюю ступеньку. Завтра мы уйдём, и тогда что-то изменится… хотя бы внешне.
Хотелось курить.
Как же нас занесло сюда?..
Он в тысячный раз попытался вспомнить то, что мелькнуло у него перед глазами (или перед мысленным взором? или он дополнил картинку моментальной догадкой?) в тот миг, когда он метнулся сквозь готовые исчезнуть врата. И сейчас, пользуясь внезапной ясностью мысли (хотя бы сравнительной, сравнительной…), он вновь вернулся туда, в точку начала кошмара. Ведь было же что-то, ещё тогда наполнившее его чувством совершённой непоправимой ошибки.
(И — замедленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович видит его в полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…
