Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)
И не пятна это, вдруг судорожно понял индеец, а особенный вид пауков. Живут под папоротниками в гнездах, как птицы. Все живое в джунглях знает о таких седых пауках, никто к их гнездам не приближается. Но ефиопа привезли из-за Большой воды, гораздо большей, во много раз, бесконечно большей, чем устье реки в разлив. Ефиоп ничего не знал о седых пауках, укус которых причиняет ужасную боль, отнимает сознание и приводит к быстрой смерти. Вот спит, а пауки бегают по черной откинувшейся голове, забиваются в кудрявые волосы, щекочут ноздри, обрубок уха, суетливо перебегают с плеча на руки, скрещенные на голой груди, и ниже – по животу к ногам. Даже под веком прикрытого глаза на блестящей влажной черной щеке приютился паук с нежными седыми полосками на сложных суставах коленчатых мохнатых ног. Будто ждал, когда приподнимется веко – хотел заглянуть в глаз ефиопа.
Может, ефиоп уже мертв?
Нет, черный потянулся. Вздыхая, вытянул руку.
Один паук не удержался, упал на спящего чиклеро.
Наверное, укусил сразу, потому что мокрая груда лохмотьев с легким стоном подергалась-подергалась и затихла. Чиклеро даже вскочить не смог, так и остался лежать под мрачным дождем. Рассказывают, что существуют люди, совсем нечувствительные к ужасным паучьим укусам, но чиклеро к их числу явно не относился.
А ефиоп открыл глаза и встряхнулся.
Только тогда второй чиклеро закричал, глядя на быстро вспухший труп своего товарища. В такой стране нельзя выжить без чуда, даже, может, без целой серии чудес, так можно было понять пронзительный крик чиклеро. Вот он жив, его никто не кусал, дождь идет, небо мрачное, в движении туч – это чудо, а ему страшно.
И весь этот день одинокий чиклеро тащился рядом с одноногим.
Старался не обгонять его, по какой причине оба они сильно отстали от индейца и ефиопа. Зато все живое – опасное, хищное бежало от тяжелой поступи Джона Гоута, боялось его деревянной ноги. Чиклеро держался рядом, рубил кусты тяжелым мачете, которое ему, наконец, доверили. Один его товарищ достался хищным пираньям, второго укусил ядовитый паук, третьему почему не доверить нож? Чиклеро оглядывался с испугом, ступал след в след. Совсем недавно был убежден, что маленький ефиоп и одноногий умрут первыми, а теперь…
8.Бывшую стоянку порк-ноккера нашел индеец.
Прорубившись сквозь мокрый папоротник, в мутной завесе дождя увидел перед собой раскисшую поляну и человеческие кости в траве – раздробленные, перебитые. Подтянувшийся к индейцу Джон Гоут убедился, наконец, что боцман не врал. Порк-ноккер действительно ходил в мертвый город. Может, не только он. В мокрой траве, в белых камнях, отмытых разлившимся ручьем, валялась глиняная кружка с отбитой ручкой, с отчетливо выдавленной на днище буквой W.
Мрачные сумерки.
Перистые папоротники.
В разводах низко плывущих туч – снежные горы.
Они ужасали Джона Гоута своей ужасной массивностью, неприступным видом. Пересекая поляну, натолкнулся еще на два человеческих скелета. Они были надежно прикручены к стволу сломанной пальмы, но два белых опрятных черепа валялись в некотором отдалении, и одноногий подумал, что порк-ноккер, наверное, был не до конца честен с покойным боцманом: те две женщины все-таки не попали в руки правосудия, порк-ноккер прикончил их здесь. Послушно донесли дорогой груз до страшной поляны, и здесь что-то случилось. Что-то такое, что заставило порк-ноккера крепко привязать спутниц к пальме.
Большое блюдо из золота валялось в траве.
Оно тускло поблескивало и, вскрикнув, чиклеро жадно обнял его.
Так обнимают жену после долгого путешествия – с нежностью, забыв все обиды.
Но в черных глазах чиклеро горел теперь огонек безумия. Ведь рядом с тяжелым блюдом торчал из земли золотой меч с рукоятью, густо осыпанной алмазами. Даже в сумерках непрекращающегося дождя, в нежных пузырях парного тумана обмытые ливнями камни на рукояти волшебно мерцали, пускали алые и зеленые искры, поражающие холодом и ясностью. Чувствовалось, что свет исходит из невиданной глубины. Никто бы в трезвом уме не кинулся в схватку с таким мечом, но чиклеро грозно вцепился в украшенную камнями рукоять.
Даже Аххарги-ю решил, что сейчас возникнут сложности.
Но, к счастью, уже не для контрабандера. нКва, другу милому, свобода была обеспечена. Мало ли, что некие электромагнитные сигналы все еще пробивают защитное поле адаптора. «Еще, еще… Где ты этому научился?..» Все-таки мало для истинного разума. Суетные существа Земли пока что не догадываются о самых главных свойствах Вселенной. Какая Красота? Даже друг с другом они находятся в противоречивых отношениях. Прав, много раз прав нКва, друг милый: к земным двуногим следует относиться только как к предмету торга.
Аххарги-ю необыкновенно остро ощутил близость сущности-тен.
Глазами маленького ефиопа он смотрел на безумного чиклеро, счастливо приплясывающего под пальмой. Серые тени ливня безостановочно гуляли над залитой водой поляной, ослабевая и вновь усиливаясь. В руке безумца поблескивал красивый меч с рукоятью усыпанной алмазами, а в другой руке, как щит, мерцало тяжелое золотое блюдо. Чиклеро тоже знал, что большое богатство снимает тяжесть с грешников. Господь многое отпускает, если делишься со священниками. Чиклеро торжествовал. Большое богатство – спасительная вещь! Оно дает чудесную возможность, забыв старое имя, благоденствовать в какой-нибудь далекой доброй стране, расположенной в стороне от моря. В стране, жители которой даже не догадываются о существовании морских грабителей. Если сосед богат и гостеприимен, зачем рыться в его прошлом? Чиклеро хотел в такую далекую добрую страну. Он невнятно, но грозно вскрикивал. Он видел теперь, что одноногий совсем не врал, ведя их в джунгли. Теперь он сам верил в мертвый город, полный золотого оружия, а город, заставленный идолами из чистого золота, город, в котором все подвалы доверху наполнены драгоценными камнями.
Но идти никуда не хотелось.
Одноногому пришлось ударить чиклеро, чтобы тот пришел в себя.
А дождь лил и лил. Он лил мерно, неутомимо. В мокрой траве валялась глиняная разбитая трубка, а рядом – бутылка толстого зеленоватого стекла, красиво затканная изнутри мохнатой плесенью. Когда ирландец ткнул ее носком сапога, донышко отвалилось, и наружу хлынула целая армия бледных сердитых насекомых. Тут же, в траве, обнаружились вбитые в землю колья. Одни повалились, совсем сгнили, на немногих устоявших болтались клочья истлевшей парусины. Покоробленный деревянный ящик, заляпанный бурыми листьями, показался Джону Гоуту крепким, но развалился в труху при первом прикосновении. В днище изъеденной ржой жестяной кружки зияли три удлиненных дыры, как от удара ножом. Это всем показалось странным: зачем портить вещь, которая всегда может пригодиться?
