Елена Крюкова - Беллона
Я, глотая слезы, повторяла за ней:
- Я люблю... люблю...
Ну не говорить же было милой маленькой девочке, что у меня любимый - немец. Фашистский офицер. И что он, прежде чем мы поженились, меня собственноручно расстрелял в Великом Овраге. Да и не знала она, что такое Великий Овраг. Ей незачем было это знать.
Я пообещала Лизе, что больше не буду плакать по ночам. И что у меня больше не будет болеть сердце. Она, опять как взрослая, деловито объяснила: "При сердце надо пить пустырник, а если зубки заболят - рот шалфеем полоскать".
У нас тут, в темном холодном, смрадном бараке, не было ни пустырника, ни шалфея.
Ни аспирина, ни анальгина.
И зверобой рос на воле. Далеко от нас. И ромашка. И горечавка.
А рыжий Никита тесно прижимался к моему животу. У него была огненная, горячая голова. Я слишком поздно обнаружила, что у него жар. Он все-таки простудился на лагерных работах. Его, вместе с другими детьми, заставляли возить в тачках выкопанную землю. Женщины и мужчины рыли глубокие ямы. Раскопы уже зияли в два человеческих роста. А дети возили землю и сбрасывали ее около колючей проволоки, и получался земляной вал, насыпь. В тачку вцеплялись иной раз десять пар детских рук. Маленькие скелетики не могли сдвинуть тачку с места. Тогда подбегала белокурая злюка, трясла перед лицами детей черным наганом, и, рассвирепев, иногда даже била их наганом по головам. И иные дети падали на землю, обливаясь кровью, выплевывая выбитые зубы.
Чем было лечить Никиту? Мальчик раскинулся в жару. Соседки по нарам подходили, охали: ой, тебе бы, Двойрочка, сюда б горчичники! И крепкий чай с малиной! Эти слова звучали странной, насмешливой музыкой. Как довоенный танец, "Рио-Рита".
На утренней перекличке мое сердце больше не замирало, не прыгало, не бесилось. Оно внезапно стало ледяным, нездешним. Выкликнули из строя каждого пятого. Я стояла как вкопанная. Глядела на белобрысую собаку во все глаза.
И она почувствовала мой взгляд.
Пятые вышли. Переминались с ноги на ногу. Я видела, как бледнеют лица людей. Им через минуту не жить. А у них нет времени это осмыслить.
Белая вошь, раскачивая бедрами, подошла ко мне, впилась льдистыми глазами в мои глаза.
- Что так смотришь?! Тоже с ними хочешь?!
Кивнула на горстку приговоренных. Женщина, что стояла ближе всех к строю, закрыла лицо руками.
Ноги сами вынесли меня вперед. Теперь я тоже стояла перед строем и глядела на надсмотрщицу. И, должно быть, в моих глазах остекленел такой огромный мир, застыло мертвой глыбой такое еще вчера живое солнце, что в ее глазах дрогнул зеленый лед и странно, тихо подтаял.
- У меня к вам просьба. Дайте мне, пожалуйста, заварить чаю. Чайной заварки, - повторила я раздельно. Может, она плохо понимала по-русски. - И немного меда. И аспирина. Или, если можно, других медикаментов. От простуды. Простуда. - Я положила руку на горло и изобразила беззвучный кашель. - И еще горчичники. Гор-чич-ни-ки.
Про последнее слово я подумала: ни черта она не знает, что такое горчичники.
Строй замер. Заключенная вступила в разговор с той, с кем говорить было строжайше запрещено!
- Малахольная дивчина, - услышала я шепоток за спиной, - оце ж малахольная...
Надсмотрщица изумленно подшагнула ко мне.
- Гор-чиц-ни-ки? Кэ коза... - Она поправилась. - Что это?
- Это медикамент. От простуды, - упорно, жестко повторила я.
- Это нужно тебе?
- Ребенку. Он в бараке. Он спит рядом со мной. Он простудился и сильно кашляет. У него высокая температура. Жар.
Я потрогала свой лоб и помахала рукой, и надула губы, изображая жар и бред. Кажется, белобрысая поняла. Она сдвинула дулом нагана пилотку на затылок. Женщины, ожидающие смерти, прижались друг к дружке. Белокурая оглянулась и обдала их зеленым ядом собачьего взгляда.
- Обратно в строй! - махнула рукой.
Женщины, не веря себе, попятились. Одна даже ощупала себя: неужели жива? Жива!
Строй стоял неподвижно, все дыхание затаили.
В полной, жуткой тишине над голыми затылками взрослых и детей раздался стальной высокий голос:
- Ты! Юдин! Приходи в медпункт. Я дам тебе медикаменты.
После работы я прошла через весь лагерь к медпункту, где лечили только немцев, а нас никто не лечил. Постучалась в деревянную дверь. Раздались четкие громкие шаги. Дверь открыла она, белая. Сапоги у нее были на маленьких каблучках, модные.
- А, ты, юдин! Проходи. - Она махнула рукой, и я вошла. В медпункте никого не было. Темно, и лампа не горит, и в окне - плоские длинные, как серые рыбы, крыши бараков. - Ты такая смелая? Зачем ты ничего не боишься? Ты не боишься смерти?
Я не знала, что отвечать. У меня отсох язык. Белая наслаждалась моим смущением. Она подошла и потрогала меня пальцами за подбородок. Пальцы были холодные, как черви. Я дернулась, отвела голову. Она видела мой испуг и мое отвращение. Занесла руку, чтобы ударить меня. Потом медленно опустила. И опять глядела - глаза в глаза.
- Молчишь. Хорошо! Bene! Molto bene!
Подошла к стеклянному шкафу. Достала с полки коробку. Швырнула мне. Я поймала.
- Ас-пи-рин!
Еще коробка. Еще бросок.
- Стрептоцид!
Упаковка, и опять в меня летит.
- Гор-чиц-ни-ки, porca Madonna!
Переступая с каблука на носок, подошла ко мне. На каблуках она была выше меня ростом. Но я глядела на нее так, как если бы я выше ростом была.
- Мед? Чай? Uno momento.
Она распахнула еще один шкаф, вроде как кухонный. И правда, там стояли продукты, много разных странных коробочек, и оттуда странно, прекрасно и заманчиво пахло. У меня потекли слюни. До меня доносился запах ветчины, запах сельди, запах мяты, нежный и тонкий запах шоколада. Белая вытащила из шкафа баночку. В ней виднелось коричневое, тягучее. В другой руке белая держала пачку чая. Это был не грузинский - иностранный чай, и я разобрала надпись на коробке: "INDIAN NATURAL TEA".
Обе руки белая протянула ко мне.
- Мед. Чай. Бери! Presto!
Я затолкала лекарства в карман лагерной робы и вытянула руки, и белая вложила мне в руки мед и чай.
Я глядела на нее, как на сумасшедшую.
И она тоже глядела на меня, как на умалишенную.
Так мы стояли, две сумасшедших, и глядели друг на друга.
И нечего нам было сказать друг другу.
И я повернулась, чтобы уйти. И уже пошла, да она удержала меня за плечо. Даже сквозь синюю толстую ткань рабочего лагерного халата я почуяла холод ее руки.
- Эй! Стой! Останься.
"Сейчас бестия будет надо мной издеваться, - подумала я. - Поиздевается и убьет. А мед и чай - просто театр. Чтобы потешиться".
- Выпей со мной чаю, - сказала белая. - У меня есть хорошее печенье. Вчера привезли из Касселя. И превосходная ветчина, местная. Свинья мясная. Вкусная. Я сделаю бутерброды. Не спеши в барак.
