Михаил Савеличев - Фирмамент
Коридор извивался под ступнями агонизирующим червяком-выползком. Каждый шаг возвращал в реальность, каждое касание пола или стены, словно холодный укус уставшего любовника, приносящий разочарование, рассогласованность с вечным ритуалом и уносящий куда-то прочь, к забытым словам, полным нежности. Проклятье. Их было много. Память — как дно отступающего моря, где уже нет ничего живого, лишь изъеденные остовы старых кораблей, городские испражнения и черепа. Слюна стекала из безвольно распущенных ртов, десятки лиц смотрели сквозь решетки дверей. Изголодавшиеся вампиры, упыри, жующие в отчаянии губы, пытающиеся дотянуться до нее. Жуткие лица малых сил, пытающиеся стать старичками, где среди морщин прячется все тот же наивный и безумный страх… Откуда? Зачем?
Одри покрепче ухватилась за решетку, подтянула тело и вжалась в сталь и кровь. "Кто здесь?", честно пыталась произнести она. Возможно ей это даже удалось, так как в самом темном углу что-то зашевелилось. Стон и плач. Малые силы. Презренные, не достойные сострадания. Какая жалость, что Орел не добрался до них. Тень распалась и вылилась на заиндевелый язык света белесыми телами, никогда не знавшими солнечного тепла. Они тянулись даже уже не жадными, на жадность не было сил, а инстинктивными руками, храня на задворках собственного нечеловеческого бытия что-то теплое и надежное, светлое и доброе, связанное с женщиной. Опарыши, повисшие на крышке котла со сгнившим бульоном. Жалость? Может быть, у него и была своя жалость, но теперь она претворялась нескончаемым мучением, до боли в желудке и горле, куда извергалась желчь. Вот вам… Жалость.
Она отшатнулась и упала. Маленькие пальчики тянулись к ступням, и она опасливо подтянула ноги, обхватила руками колени. Как в камере. Хватит ли сил подняться? Она сплюнула горечь и встала. Организм требовал дозы. Впервые с незапамятных времен ей стало жарко. Руки послушно исполняли привычную трясучку, но тело отказывалось имитировать лихорадку. Теперь каждый шаг был приближением к пеклу. К аду. Хотелось растопырить руки и замереть в таком отчаянии навсегда, навечно, до следующего приступа, до очередной инъекции. Мысли уставали. Они копошились, безмолвно и безнадежно, оплетая еще какой-то устойчивый стержень, смутное, но твердое намерение куда-то двигаться и на что-то решиться. Нагота? У нее не может быть наготы. Тело — отдельно. Временный аппарат передвижения. Надоевшее вместилище хотенья и надежды. Может, и она исчезла? Ничего нет, кроме воления сдвигаться в паутине связей, взаимодействий, судьбы, сдвигаться и двигать других, заставлять что-то меняться в котле, помимо своей и их воли, намерений и планов. Они боятся движений. Движение — оно всегда к смерти. Здесь движение и есть смерть. Общая могила. Кровоотстойник. Пиршество для орлов.
Это было последней освежающей бессвязностью. Под лысый череп кто-то насыпал пригоршню льда, замораживая личинки чужих мыслей, опустошая великое поле битвы безумия с предательством, где среди груды тел наконец четко прорисовывалось то, что и двигало мироздание к концу. Идея и Воля. Воля и Идея.
В первые минуты мало что изменилось. Хотя это могли быть и не минуты, а вечность. Распадение, дробление мира перешло в его стремительное сжатие до размеров узкого коридора, прорубленного неизвестно в какие времена и неизвестно кем в каменной коре планеты. Где-то наверху громоздились метановые льды, подставляя подтаявшие откосы самой яркой звезде небосвода. Там же мрачно пялился бельмом на кровоподтеки и гнойники, из которых изредка выбивались фонтаны отблевывающих гейзеров и утилизаторов, перевозчик в здешнее царство мертвых — Харон. Вселенная и вечность кристаллизовались, уплотнялись, и в их соединении вспыхнуло настоящее. Настоящее оказалось все таким же холодным и писклявым. Одри нашла себя сидящей на полу, прижимая кулаки к животу и раскачивая головой. Был в этом какой-то великий смысл, но он безвозвратно потерялся где-то в прошлом. Ушел навсегда, как ушел навсегда господин.
Лужи почерневшей крови страшно метили пол, и под ее ноги тянулась замысловатая цепочка черных следов.
— Старуха, — наконец-то сказали над ней.
— Брось. Падаль. Полный распад — посмотри на ее руки, — небрежно ответил другой голос.
Странное замечание, отметила Одри, но не пошевелилась, лишь повела глазами, сворачивая узкую, серую вселенную в две фигуры, возвышающиеся перед ней под самый потолок. Широкие плащи, маски с моноглазом и уходящим под отворот хоботом, уныло обвисшие усы охлаждения. Все как положено. Лаборанты. Ангелы. Одежда. В руках, усиленных трехпалыми перчатками, по баллону. Под черными стеклами горят безразличные огоньки.
Безразличие — это хорошо, решила Одри. Все равно у нее нет никаких шансов. У нее не было шансов, даже если бы она сейчас сошла с рейсовика здоровая и мрачная. Силок им что нитка для Юпитера. Впрочем, они как-то колебались.
— Все-таки старуха, — пошел на второй круг кто-то из них.
— Бесполезный хлам теперь. Оставь. Подумай.
Один присел на корточки перед ней. Тот, что левый. Хранитель этикета и закона в здешнем отстое. Огоньки завораживали и гипнотизировали, но лед под черепом еще не весь выветрился, и на Одри жуткая маска впечатление производила мало. Кожа плаща хрустела. С кого ее здесь содрали, хотела удивиться она, но вспомнила про малые силы. Палец поцарапал ей щеку.
— Приятно познакомиться, леди, — пробурчала маска.
Впрочем, Одри все еще не была уверена, что говорил именно он. Со слухом у нее происходили и более странные вещи. Теперь перед ней дилемма. Эти два ангела все еще принимали ее за старуху. Напились ли они метана или попали под мозголом — значения пока не имело, но какие-то обломки сомнений и инстинктов все еще таились в глубине их загубленных душ. А значение имело то, что Одри сейчас им скажет. Или не скажет. Богатство выбора. Бездна вранья. Где-то прячется силок, но сначала нужно заставить его снять свою личину. Причем добровольно. Бесполезно.
Скептик подал голос:
— Мало времени.
А как насчет крови? Что-то они не замечают в окружающем мире. Или это дано только ей? Но вселенная все еще не позволяла сделать ни одного самостоятельного движения в этой клоаке. Ангел встал, поднял с пола баллон, от которого, как оказалось, воняло чем-то невообразимо горючим, протянул к лицу Одри растопыренную трехпалую руку и сказал:
— Сидите здесь, леди.
Большой шутник. Одри оставалось только захихикать, но сдержалась.
— Ты заметил, что она голая? — настаивал уходящий скептик.
— Заметил, заметил. Доживи до ее лет, пугало, и тебе будет все дозволено.
— Как-то странно.
