Фёдор Чешко - Перекрёсток
— Можно я все-таки оденусь?
— Нет. Мы — первобытные. — Анатолий вдруг вспомнил про давно уже стиснутый в кулаке амулет, подошел, медленно опустил ей на плечи замшевый шнурок. — Мы — первобытные. Где-то за лесами, далеко-далеко, живет наше племя. А эти… — он махнул рукой в сторону лагеря. — Их нет. Они придут через тысячи лет. Мы здесь одни, Аня.
Анечка глянула на амулет, улыбнулась. Потом сказала:
— Если мы первобытные, то никакая я тебе не Аня. Я — дикая охотница, и зовут меня… Сероглазая, вот. А ты… — она внимательно осмотрела его. — Ты будешь зваться Лобастый. Или нет — Большелобый. Понял? Анатолий мельком удивился, как чудно совпали эти имена с образами его снов, и порадовался, что даже фантазируют они с Анечкой одинаково. Значит, правильно они нашли друг друга, значит, все у них сложится прочно и навсегда. А еще он подумал, что дал маху с длиной шнурка для амулета: отмерил по себе, не учел, что Анечка меньше, и каменная фигурка повисла не на груди у нее, а на животе. Ладно, пусть. Поправить будет не поздно и завтра.
Он стиснул в руке Анечкину ладошку, шагнул вниз, в раскоп, и дикая охотница Сероглазая покорно пошла было за ним, но вдруг тихонько взвизгнула, заупиралась.
Анатолий испуганно обернулся:
— Что? Что с тобой?
— Там есть кто-то! — Анечка съежилась, безуспешно и жалко попыталась прикрыться свободной рукой, всхлипнула. — Я говорила, говорила тебе!..
— Эх ты, трусишка — заячий хвостик! Никого там нет. Пойдем, тебе там понравится.
Да, Анечке понравилось там, в дальнем углу раскопа, где перед найденной усердными Нечипоруками скифской бабой мерцали теперь огоньки двух светильников. Слабые огоньки, трепетные, но неверные отсветы их оживили серый каменный лик, будто тени смутных древних раздумий заскользили по нему, пробудившемуся. А еще там, возле живых вздрагивающих огоньков, лежала расстеленная на песке кудлатая шкура, и стояли на ней глиняный кувшин, пиала с виноградом, и в каждой виноградине вздрагивали отражения двух огоньков, и видеть все это Анечке было чуть тревожно, непривычно и очень, очень хорошо.
Но еще лучше было то, что Анатолий так правильно сумел понять, как нужно сделать, чтобы ей понравилось, чтобы эта, такая важная в ее жизни ночь, не вспоминалась потом чем-то тусклым и обыденно скучным.
Анечка тихонько опустилась на колени, погладила мягкий, приятно щекочущий мех… Или не мех?
— Что это, где ты это достал?
Анатолий довольно ухмылялся:
— Помнишь, два дня назад недалеко отсюда чабаны ночевали? Так лысый павиан у них овцу сторговал. А я (за две бутылки «Пшеничной») от этой овцы — шкуру и прочие детали натюрморта.
— А водку где взял?
— Где взял — там больше нету. Зато в кувшине есть. Хочешь? Анечка с легкой досадой помотала головой. Ей не нравилось то, что они говорили. Это были обычные фразы, слова для каждодневного пользования, лишние, неуместные теперь. Естественнее всего было молчание, но если замолчать, начнется то, ради чего они здесь, — неиспытанное, и поэтому пугающее. Нет, пусть еще не сейчас, пусть чуть позже…
Она перевела взгляд на хмурое каменное лицо, спросила:
— Слушай, а чего ты вечером с павианом сцепился? Ты что, действительно считаешь, что скифские бабы — это еще первобытное что-то? Чем же их могли делать, если металла еще не было? Они же каменные…
Анатолий нетерпеливо дернул плечом (теперь разговор показался неуместным ему):
— Я же не говорил, что все, я же только про эту. А как делали… Мы о многих древних вещах не можем понять, как их делали. — Он присел рядом с Анечкой. — Может быть, все остальные были сделаны гораздо позже, по образцу этой. Они же все почти одинаковые. Ведь мы знаем только, что это какой-то культ, а больше мы ничего не знаем…
Он говорил, говорил, а рука его будто невзначай коснулась Анечкиного колена, скользнула по бедру, выше…
Аня вздрогнула и вдруг заговорила очень быстро, каким-то незнакомым, жалобным голосом:
— Может, не надо еще? Давай не будем до свадьбы, а? Вдруг Виталий Максимович узнает? А ты еще водку эту принес… Скажет — аморалка. Пьяный разврат. Помнишь, он предупреждал, чтобы не было? Ты ведь знаешь, какой он. Выгонит же!
— Плевать на павиана! — Анатолий ловил губами ее губы.
Она вдруг неожиданно сильно оттолкнула его:
— И здесь не надо! Это же святилище было! Не хорошо здесь, грешно!
— Ну что ты, глупая моя, хорошая? Не бойся, трусишка. Павиан спит давно, он нас не найдет. А этот камень — это просто камень, и все. Давно-давно глупые голодные люди сделали из него бога, чтоб у кого было еду выклянчивать. А он не бог — он мертвый булыжник. Не бойся. Ничего не бойся, ведь я же рядом…
Ну, не упрямься, любимая моя, сероглазая! Я же знаю, что тебе самой этого хочется…
И Анечка покорилась ненавязчивому, но властному нажиму его рук. Закусив губу, изо всех сил вцепившись в каменеющие плечи (ЕГО плечи), она чувствовала, как пружинисто сминается под ее спиной теплый колючий мех, как горячие ласковые ладони слепо и нетерпеливо шарят по груди, по плечам…
Со слабым стуком упал на песок кувшин…
…Потом они долго лежали, прижавшись друг к другу, и звезды глядели им прямо в глаза, и не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить.
А потом Анечка встала на колени, склонилась над Анатолием, поцеловала его — длинно, крепко и смело, как не целовала до сих пор никогда. Поцеловала и отстранилась, тревожно и странно глянула в каменное лицо скифской бабы, нащупала все еще болтающийся на шее амулет. И Анатолий заметил, как качнулись во тьме ее глаз два крохотных огонька…
Лес встретил их сумраком, полным вкрадчивой беззвучной угрозы, промозглой влагой мха, осторожным похрустыванием под ногами (и не только под их ногами), и так было долго; а потом впереди, в копящейся между стволами туманной мгле закачались два крохотных огонька, и Сероглазая, до сих пор покорно позволявшая вести себя за руку, вдруг тихонько взвизгнула и заупиралась.
Большелобый испуганно обернулся, но готовый уже сорваться вопрос замер у него на губах. Все было ясно и так: страшного не случилось. Просто Сероглазая поняла, куда они идут. Поняла, и боится.
Тихо-тихо, так, чтоб расслышала Сероглазая, но не услыхали шуршащие, снующие, крадущиеся вокруг невидимые и неизвестные (а значит — опасные), Большелобый проговорил:
— Пойдем. Там хорошо — не станут искать.
— Нет! — замотала головой Сероглазая. — Там плохо, смерть. Ты не знаешь.
Некоторое время Большелобый думал. Охотник и воин знает, что такое смерть, знает, какая она бывает, и где может прятаться. Знает гораздо лучше, чем самая умная из Вислогрудых. Может ли смерть притаиться там, где глупые старухи делают глупое? Нет. Колдуньи опасны, могут убить, но колдуньи спят, их нету там, впереди. А без них… Может ли убивать место? Не болото, не река, не камнепад — просто место? Нет. Никто из охотников не рассказывал про такое, значит, так не бывает. Сероглазая боится того, чего нет.
