Андрей Кокоулин - Нея
— Так это же хорошо! — подпрыгнул на месте мальчишка.
— А если тебе не хочется?
— Почему?
— А если чужое желание, оно противное? Или опасное? Или ты спишь, а тебе говорят: вставай! Беги в поле и стой там!
Василь поднял на Виктора удивленные глаза.
— Зачем?
— Неизвестно. И не понятно. И вообще не ясно, есть ли от этого польза кому-нибудь. Да и с твоими желаниями тоже выходит ерунда…
Виктор развел руками.
— Все вы врете! — вдруг крикнул мальчишка ему в лицо. — Вы просто хотите, непонятно чего! И не слушаетесь!
В его словах было столько злого напора, столько жаркой, проверенной правды, что Виктор растерялся. А Василь маленьким кулачком стукнул его по ноге и бросился через дорогу в густую траву пустыря.
И исчез.
То ли залег, то ли за песочную кучу спрятался. Покачивались стебли, рыжел кирпич. Тихо, тишь да гладь.
Хочу непонятного.
Да нет, подумал Виктор, есть очень простые и понятные вещи. Я хочу, чтобы мной перестали управлять. Вот.
Но это неисполнимое желание.
И странно, пришла мысль, у детей почему-то нет проблем с персонификацией. Тому, что живет в нас, они сразу дают определение. Голос. Шепот. Шепотун.
А мы, взрослые, этого избегаем.
Мы используем местоимения — оно, он. Мужчины чаще — она, противопоставляя, видимо, женское начало своему мужскому. Или говорим как о третьем варианте. Но предпочитаем не называть. Словно боимся сглазить, накликать. Хотя куда уж больше…
Виктору показалось, что там, внутри него, его мысли слушают с легким, усталым презрением, с усмешкой сильного над потугами слабого.
Нельзя думать так.
Или можно?
Острая боль взорвалась в носу — нельзя. Закапала кровь. Он торопливо прижал ладонь к ноздрям.
Я рад, чертовски рад. Я доволен.
Мне надо бы заняться расследованием. Но я не могу, истекая. Я вообще не могу себя постоянно одергивать!
Я стараюсь, стараюсь.
Виктор подержал еще руку у носа, затем отнял. Кровь окрасила ребро ладони, но прекратила течь. Он подышал носом, затем вытер ладонь о ступеньку, очистил песком.
Проход между домами вывел его на окраину, к редким, сплетенным из сухого пумпыха изгородям, за которыми рыжело-бурело травяное море. Море имело едва заметный наклон, и, казалось, безостановочно катилось вниз, влево, обтекая россыпи валунов и цилиндрическую башню насосной станции.
От колыхания заболели глаза.
Куда ему? Может, обратно в полицейский участок?
Виктор развернулся.
Он давно не выезжал из столицы, но теперь думал, что может оно и к лучшему. Если в столице признаки умирания колонии были едва видны, то здесь…
Здесь они пугали.
Виктор привык, что города — это люди. Жизнь. Звуки и запахи. Но Кратов был — безлюдье. Пустынные улицы. Щиты и провалы окон. Трава.
Сколько там, в тех полях? Ну, двадцать, ну, тридцать человек от силы. Все равно, что ничего. Не пройдет и сезона, большинство съедет.
В столицу. Поближе к единственному оставшемуся форматору.
Колония сжимается. Колония подбирает выпущенные щупальца поселков. Колония готовится околеть.
Собственно, с той поры, как Эрвин Чатахчи затопил в океане корабль-ковчег, другого исхода уже и не предполагалось.
Хотя они, оно, она и боролись.
Виктор усмехнулся. А ведь их было двенадцать тысяч. Долетевших за двенадцать световых лет до Земли. Проколовших космос к Тау Кита в гибернаторных капсулах. Спавших почти полвека.
Добровольцы. Смертники. Идиоты.
Во что-то же они верили. И Виктор верил. Раньше. Двенадцатилетним пацаном. Но думать об этом…
Да-да, не стоит.
Инспектору полиции лучше сосредоточиться на своих делах.
Он свернул с мертвой улицы в глухой переулок и наконец вышел к торцу пассажа. Кирпичная стена, искривляясь, тянулась к площади. Стену тонким желтоватым слоем покрывала пыль, и кроме пыли на ней ничего не было.
Ни граффити, ни плакатов, ни маркеров. Ничего живого.
Виктор оставил на ней отпечаток ладони, потом, метра через три, принялся рисовать большую рожицу.
Сорок лет, ума нет. Кружок, два глаза-точки. Рот ему хотелось сделать прямым, но палец беспричинно пошел вверх, загибая линию в улыбку.
Глупо, подумалось ему.
Даже здесь надо показать, что моя воля ничего не значит?
Что ж, пусть так. Я рад.
Автомобиль с площади исчез. Исчезли и грузчики. Широкие двери почты, впрочем, были открыты, там происходило какое-то шевеление, и мелькали из света в тень силуэты с коробками и без.
Пассаж тоже был открыт. Витринные щиты, спущенные, стояли, прислоненные к тумбам. Белели стеллажи. На близком прилавке бугрился кус синтетического мяса.
— Эй!
Виктор шагнул внутрь.
Мясо пахло мясом. Сырым. Его срезали с биочана сегодня — оно было темно-красное и еще сочилось. На поднос под ним натекла лужица.
— Эй, живые есть?
Виктор подождал, пока возглас раскатится по пассажу, заглянул за стеллаж с плетенками и прошел чуть дальше, к длинному одежному ряду по правую руку.
Куртки и брюки, кофты и накидки.
Ни покупателей, ни продавцов. Никого.
— Кто-нибудь сможет продать мне мясо? — произнес, повышая голос, Виктор. — Или я возьму его так.
Он повернулся.
Слева сзади, за чередой мутных стекол, за куском обшивки от вездехода, раздались шаркающие шаги.
Человек, вышедший оттуда, был мертв уже, наверное, сутки. У него были мутные, утратившие осмысленное выражение глаза и схваченная окоченением гримаса: рот приоткрыт, нижняя челюсть сдвинута в сторону, землистого цвета кожа половины лица сбилась в морщины.
Мужчина где-то пятидесяти — пятидесяти пяти лет. В штанах и фартуке на голое тело. На лысеющей голове имелась ссадина, но больше никаких, во всяком случае, видимых повреждений не наблюдалось.
Виктор не испугался. Мертвецы бродили и в столице. В этом была истина: не человек, а то, что в нем, не хотело уходить из жизни.
Или не сразу соображало.
Мертвецы были безобидны и безмолвны. Обычно они замирали на месте, словно озадаченные своим посмертием. Реже — шли куда-то, то ли по памяти, то ли единожды выбрав направление.
Потом их, конечно, хоронили.
Виктор посторонился. Мертвый мужчина, задев его локтем, медленно побрел вглубь пассажа, наткнулся на стеллаж и остановился.
Послышался вздох. Потом горловой клекот.
Виктору была видна плотная спина в родинках и жировых складках на поясе, покачивающийся стриженный затылок, завязки фартука.
Он подумал: надо кого-нибудь позвать, но почему-то стоял, не двигаясь, и смотрел на ворочающегося, скребущего пальцами по воздуху мертвеца, пока откуда-то снаружи не донесся гроход и жестяной звон.
