Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы
Рейтма задохнулся вторично.
— Да не кисни ты, все будет пучком! — сказало Большое Начальство и отбыло восвояси.
— Мажор, — сказал Рейтман вслед Начальству и поехал на телевидение исполнять приказ.
Таким вот образом оказался Рейтман в Гулькевичах, в отеле деда Никанора в крайней справа комнате. А оказавшись, запер за собою дверь и немедленно проверил помещение на предмет жучков и прочей пакости. Окно прикрыл шторкой. Открыл бокс, извлек оттуда ПС-5, кряхтя, водрузил на колченогий столик и водрузился сам на стульчик рядом.
— Первым делом откалибруемся, — сказал в нос.
Калибровка заняла немного времени, в качестве объекта использовал себя же, облупленного, изученного вдоль и поперек.
— Теперь дед.
Объект в это время возился в огородике, у окошка, даже не подозревая, чему он подвергается.
— На что же тебя проверить? — задумался Рейтман. — А вот на что. Каким образом ты заработал свою звезду.
Проверка дала неожиданный результат. С уверенностью на девяносто три процента четыре десятых прибор сообщил, что дед никакой не герой и звезду свою добыл жульническим путем. В способе добычи прибор разошелся сам с собой. То ли Никанор сунул взятку кому надо, то ли нашелся доброхот в облисполкоме, то ли еще что.
— Вводной информации не хватает, — вздохнул Рейтман. — А дедуля-то наш непрост, ой непрост! Луковый дедуля, в слоях! Ну ладно, работает, и ладно. К вечернему сеансу готовы.
Сказав так, Рейтман завалился в кровать, прямо в одежде, как опытный Незнайка, пистолет Стечкина сунул под подушку, и с тем заснул.
На вечерний сеанс прибыли в полном составе и, как говорится, в полной выкладке.
— Григорий с камерой, прожектором, треногой, удлинителем, блоками питания и запасными флэш-картами в раздутом кармане;
— Рейтман с прибором ПС-5;
— Вера с пудренницей и косметичкой;
— Иван с ручкой, блокнотиком и распахнутыми настежь глазами;
— Казарин прибыл самолично.
Огонек на крылечке мигал таинственно, и в сумерках возле него кружила мошкара. Серо-полосатый кот длинной тенью улегся на порожке, жмуря желтые глаза. Шелестел ветерок. Тихо скрипнула калитка, и Казарин, как руководитель группы, постучал в ставенку.
— Сейчас, сейчас, только платок накину! — послышалось из дома.
Торопливый топоток по половицам, и вот на крылечке явилась Сухотиха. Босоногов в недоумении потряс головой. Что за ерунда еще? Сейчас в тусклом свете сорокаваттной лампочки Сухотиха показалась ему лет на десять моложе, чем была днем. Должно быть, из-за освещения.
Освещение сыграло шутку и с Казариным, ибо увидел он, что Сухотиха подурнела и странная нездоровая одутловатость проступила на ее лице. И запах от нее распространялся какой-то специфический, и мало того, голос осип, сделался простуженным. «Заболела, что ли?» — мелькнула шалая мысль.
Остальные ничего такого не заметили.
— А я жду, жду! — пропела Сухотиха. — Милости просим, стол уж накрыт, и самовар закипает.
Гости гурьбой прошли в горницу, где около круглого стола обнаружились уже шесть, а не четыре стула, и ведерный медный красавец-самовар на столе, и кроме того: брусничное варенье в вазочке, сушки в корзиночке, пузатый чайничек, блюдца, чашечки, ложечки.
— А вы же гуся нам обещали! — произнес весело Гриша.
— Гусь улетел.
— Жареный?
— Жареный, — подтвердила загадочно Сухотиха и добавила: — Да что же вы стоите? Садитесь, садитесь, усаживайтесь, чаевничать будем.
«Да она бредит!» — подумал Казарин и сию минуту отыскал в глазах Сухотихи тому подтверждение. Глаза у нее были совершенно безумные. «Жадничает», — решил Гриша, одеваясь разочарованием. Но не уходить же, в самом деле, из-за какого-то гуся! Тем более что Казарин уже сидит под образами, и остальные рассаживаются.
— Мне чаевничать по должности не положено! — сказал Гриша значительно и расчехлил верную спутницу камеру.
— Я тоже, знаете ли… — покряхтывая сказал Рейтман.
— Не обращайте внимания, люди на работе. — Казарин лучезарно смотрел на Сухотиху. Та покивала, улыбаясь, произнесла «ну что ж» и села напротив журналиста.
Далее случилась дежурная заминочка, сопровождаемая разлитием чая.
— Или погадать вам, что ли, на картах? — спросила Сухотиха, спеша развеять неловкость.
— Не стоит, Анна Поликарповна, — сказал Казарин. — Вы нам лучше о себе поведайте!
— Да что же… судьба моя самая обыкновенная, ничем особо не примечательная. Родилась здесь да и помирать здесь же буду… Отец мой, царствие ему небесное, коммунист, революционер, да я, вишь, не в него пошла, верующая с малых лет. Выгнал он меня из дому и проклял как есть за мое пристрастие.
— А говорите, судьба у вас обыкновенная, — улыбнулся мудро Казарин. — Необыкновенная судьба. Вы, кажется, при прежней власти пострадали за свою профессию?
— Было, не скрываю. Много было лиха, но и радости великой было много.
— А какая же радость у вас была, расскажите?
— А болящего на ноги поставлю — вот и радость! А вы вот сами… — сказала вдруг. — Сами вы много радости в жизни знали?
— Нет.
— Отчего же так?
Казарин вздохнул:
— Несправедливости на свете много.
— Ох, это вы верно сказали. — Сухотиха поправила на голове платок. — И много же на свете ее, этой несправедливости! Меня, знаете ли, пенсии лишили, а за что, скажите? То, что сидела я, так это, что же, и не человек, стало быть? Изгой какой? Или как?
— А документы у вас имеются?
— Никаких таких документов у меня нет! — каркнула вдруг Сухотиха. — И чего вы прилипли с вашими документами! Так что ж я теперь, бомжа какая или человек?
— Успокойтесь, Анна Поликарповна! — сказал Казарин, соображая, где дал он маху и почему не идет контакт. — Нет документов, и не надо.
— Извините великодушно. Это не про вас. Это участковый замучил меня со своими приставаниями. Ходит как бес в степи. — В голосе Сухотихи прорезалась ненависть, но она тут же ее погасила и сказала, улыбаясь несколько гнусно: — Давайте же чай пить, заговорились мы совсем.
Вера пропустила последние слова Сухотихи мимо ушей. Ей было жаль Сухотиху, которую злые милиционеры лишили пенсии, и она произнесла тоненьким голоском:
— Как же вы, бабушка, живете? Без пенсии?
Босоногов изумленно уставился на ассистентку.
Какая еще бабушка к чертвой матери? Но Сухотиха на бабушку не обиделась, только улыбнулась скорбно:
— А так и живу, милая, так и живу. По миру добрые люди не дают пойти. Я их лечу — они меня благодарят.
Тут Казарин опомнился. Он недовольно посмотрел на Веру, встрявшую так некстати, и сказал:
