Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)
Посмотрел валацуга, и точно: нет дуды. Балазей ее, видать, дорогой обронил. Ну вот, а я сказал, что без потерь ушли. Хорошая была дуда — в ней парабор на восемь дыр и пищик индюшиный…
А валацуга:
— Что дуда! Может, им поросенок нужнее.
— Э! — говорит Балазей. — Плохо ты о людях думаешь. Народ всегда к веселью тянется. А это что? Свинья она и есть свинья! — и жахнул штыком в поросячье сердце.
И вот сидят они, едят… Нет, валацуга не ест, только слюни глотает. Он терпит. Блаженный! Бывший солдат на него посмотрел, подмигнул, облизнулся, потом говорит:
— Думаешь, я от рождения такой кровожадный? Отнюдь. Я в юные годы столь ласковый был, что меня в сарафан обряжали. Потом… настали взрослые года, забрили мой высокий лоб; служить отправили. Там каждый день, бывало, еще солнце не взошло, уже кричат: “Подымись! Становись! Глаза направо! Не дышать!” Ну и не дышим. До обеда. Потом болтухи перехватим и начинаем ружейный артикул…
И замолчал Балазей, опечалился. Грустно, досадно, обидно ему! Все годы его горькие, все шомполами битые, голодные, холодные, злые, бродячие — тьфу!
А еще валацуга прибавил:
— Да, житие наше прискорбно; живем как трава. Чуть повыше поднялся, так сразу скосили.
— А что делать? — вздохнул Балазей.
— Улететь, — валацуга ответил. — В чистом небе просторно, привольно, там солнышко греет, тепло.
— М-да, — еще горше вздохнул Балазей, — там тепло. И кабы я умел летать, так… — и задумался: а и действительно, что он тогда бы делал и куда бы полетел?
А валацуга как бы между прочим говорит:
— Человек всю жизнь летает, только многие того не замечают.
Усмехнулся бывалый солдат:
— Это, что ли, во сне?
— Нет, зачем же во сне! — валацуга смеется. — Мы и сейчас с тобой не просто так сидим, а по небу летим.
— Как летим?
— Очень просто. Ведь мы не сами по себе, а на земле сидим, а земля, как известно, вкруг солнца летает. Понятно?
— Так точно! — отвечает Балазей и ухмыляется.
И в самом деле, что тут понимать? У валацуги ум за разум заскочил. Вот это находка, вот это удача! Похлеще царского ружья! Приосанился бывший солдат, говорит:
— Пора бы нам и познакомиться. Как тебя, юноша, звать-величать?
— Миколайкой.
— Во-во, Миколай. А меня — Балазей. Так куда мы собрались?
— В Архаровск.
— Пошли!
И пошли. И на каждом ночлеге — успех. За миколайкины байки кормили гостей и поили в три горла. Вот, скажем, придут, Миколайку блинами накормят — он мяса не ел, — а потом Балазей, собравшимся тайно моргнув, степенно спросит:
— А скажи нам, великий мудрец, откуда люди пошли?
Миколайка:
— С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.
Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка обидчив; чуть что — замолчит. Но уж если над ним не смеялись, он, бывало, такое верзал, что представить нельзя. Только что нам Миколайкины слова, когда дела и того хлеще оказались!
А было это так. Шли они, шли и дошли до Архаровска. День был солнечный, поле вокруг, в трех верстах — городская застава. Сели друзья отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил. Миколайка… свою торбу развязал и стал доставать из нее деревяшки, прутики, дощечки, крючки, закорючки, обрезки холста…
— Что это? — удивился Балазей.
Молчит валацуга, сопит. Щепку к закорючке, закорючку к дощечке цепляет, тут же рядом деревяшку приспособил, холстом обернул, потянул — удержалось.
Встал Балазей, подошел, посмотрел — ничего не понятно! А Миколайка — опять же молчком — свое строение расправил, хомутами за плечи приладил, руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:
— Узнаешь?
— Крылья, что ли?
— Они.
Стоят они, молчат, и у каждого мысли свои. А потом Балазей, головою тряхнув, говорит:
— Ну, д-давай!
Посмотрел Миколайка в небо, признался:
— Я, видишь ли, солнца боюсь. Как бы оно крылья не спалило.
— А ты пониже над землей стелись.
— Нет, я в небо хочу!
Балазей головою покачал — не жилец Миколайка, как пить дать не жилец!
А тот походил по поляне, попрыгал, испробовал крылья на крепость, а после снял их, разобрал и в торбу спрятал. Сел, на солнце посмотрел и говорит:
— Есть в Архаровске лекарь, всех лечит. И есть, говорят, у него холодильная мазь. Вот бы той мази добыть!
— А зачем?
— Крылья смажу, тогда не сгорят. Вот только мазь дорогая, а деньги где взять? — и смотрит синими глазами. Безумными, блаженными. Глянул в них Балазей… и решился. Сказал:
— Государь нам поможет! — и ружье подхватил, повертел для красы.
А что? Ружье богатое: дуло черненое, курок золоченый, приклад деревянный душистой породы в рисунках. Миколайка руками всплеснул:
— Как же можно! Ведь это подарок!
— Молчи!
И… отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.
К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, — прямо к лекарю.
Лекарь душевный попался, сказал:
— Наилучшая мазь! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.
Миколайка:
— А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь? И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.
— Дай-ка сюда, — говорит, — посмотрю.
Балазей:
— А что смотреть? Сейчас проверим! — и клацнул алмазным курком.
Лекарь в крик:
— Ты чего? Очумел?!
Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:
— Сколько стоит? Не слышу!
Лекарь зажмурился.
— Даром берите, не жалко.
Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.
Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:
— Не к добру наш разбой, не к добру!
Так и вышло. Назавтра пошли на базарную площадь, там для разбегу просторно. Но как только купцы-продавцы увидали диковину, так обступили и проходу не дают и пристают:
— Почем товар? Зачем товар? Чего так много просите?
— Не продается! — кричит Балазей. — Не хватайте! Не рвите! А кто чуда желает, валите за мной; по пятаку беру, по-божески!
Их народ обступает, шумит, но Миколайка никого не видит и не слышит. Идет себе, средь любопытных молча продирается, вот Балазей один и отбивается.
— Не лапай, — кричит. — Не замай! Это, может, заморское чудо; не трожь!
И тут как назло кто-то цап его за руку! Цепко! Обернулся Балазей, хотел нахалу по сусалам сьездить… и обмяк!
И то сказать — пред ним штабс-капитан! Усы вощеные, глаза кровавые. И шепчет:
— А, беглый солдат! Балазей! Вот ты где!
Балазей побелел, отвечает:
— Обознались, вашбродь, ну ей-бо обознались!
