Урсула Ле Гуин - Инженеры Кольца
— Боюсь, что Аргавен тоже вам верит. Но не доверяет вам. Отчасти потому, что потерял доверие ко мне. Я ошибся, был неосторожен… Я тоже не имею права на ваше доверие, потому что подвергаю вас опасности. Я забыл, кто такой король, забыл, что в глазах короля Кархид и он — нечто единое и неделимое; забыл, что такое патриотизм и что именно он, король, по определению является совершенным, безупречным идеальным патриотом. Скажите мне, господин Ай, знаете ли вы по своему личному опыту, что такое патриотизм?
— Нет, — ответил я, пораженный силой проявления этой незаурядной личности, внезапно сосредоточившейся на мне. — Не думаю, разве что под патриотизмом вы понимаете любовь к родному краю. Это чувство знакомо.
— Нет, когда я говорю о патриотизме, я не подразумеваю такое чувство, как любовь. Я думаю о страхе. О страхе перед тем, что чуждо. О страхе, который выражается политикой, а не поэзией. Ненависть, соперничество, агрессия. Этот страх растет в нас, он разрастается год от года. Мы зашли по нашему пути слишком далеко. И вы, пришелец из мира, возвысившегося над понятием национальности сотни лет тому назад, пришелец, который не совсем понимает, что я имею в виду, и который указывает нам новый путь… — Он замолчал и через минуту продолжил, снова спокойный, прекрасно владеющий собой, любезный.
— Это из страха я отказываюсь поддерживать ваше дело перед королем. Но не из страха за себя, господин Ай. Я не действую из патриотических побуждений. Есть ведь на Гетене и другие народы.
Я не знал, к чему он клонит, но был совершенно уверен, что дело здесь в чем-то ином, не в том, что следовало из его слов. Из всех мрачных, темных, загадочных и скрытых душ, которые я встречал в этом угрюмом месте, его душа была самой темной. В мои намерения вовсе не входило позволить втянуть меня и запутать в каких-то лабиринтах, и я промолчал. Через минуту он осторожно продолжал:
— Если я вас правильно понял, ваш Экумен служит интересам всего человечества. Вот, например, предположим, что орготы, жители Оргорейна, имеют богатый опыт подчинения местных интересов всеобщим, а у кархидян такого опыта нет вообще. Коренные жители Оргорейна, его автохтоны, — люди преимущественно здравомыслящие, хотя и не блещут интеллектом, а в то же время король Кархида не только безумен, но к тому же еще и глуп.
Было ясно, что лояльность Эстравену не присуща.
— В таком случае, должно быть, ему нелегко служить, — сказал я, чувствуя внезапный приступ отвращения.
— Я не уверен, служил ли я когда-нибудь королю, — сказал королевский премьер-министр, — или имел ли я когда-нибудь такое намерение. Я не слуга никому. Человек должен отбрасывать свою собственную тень…
Удары гонгов на башне Реммы пробили шесть часов, — полночь, что я использовал как удобный предлог распрощаться. Когда я надевал в холле шубу, Эстравен сказал:
— Я не уверен, что такой случай представится мне в скором времени, потому что вы уедете из Эргенранга (откуда у него такое предположение?), но я верю, что наступит такой день, когда я смогу задать вам еще множество вопросов. Мне хотелось бы узнать от вас еще об очень многом, особенно о вашей «мыслеречи», вы успели о ней только упомянуть.
Его интерес казался совершенно искренним. Он был бесцеремонен, как бесцеремонны все сильные мира сего. Его обещания помочь мне тоже выглядели искренними. Я сказал: конечно, разумеется, когда только ему будет угодно, и это был конец вечера. Он проводил меня через сад, припорошенный тонким слоем снега, под сиянием огромной, тусклой медно-рыжей луны. Когда мы вышли из дома наружу, меня охватил озноб — было гораздо ниже нуля.
— Вам холодно? — с вежливым удивлением осведомился хозяин. Для него, разумеется, это была ласковая и теплая весенняя ночь.
Уставший и подавленный, я ответил ему:
— Мне холодно с того самого дня, когда я высадился на этой планете.
— Как вы ее называете, эту планету, на вашем языке?
— Гетен.
— Вы не дали ей своего названия?
— Первые исследователи назвали ее Зима.
Мы остановились под аркой узкого проема в стене, окружающей сад. Снаружи дворцовые здания выглядели, как сплошная темная заснеженная масса, то тут, то там освещенная на разной высоте золотистыми бойницами окон. Стоя под узкой аркой, я посмотрел вверх и спросил себя, был ли и этот замковый камень поставлен на костях и крови. Эстравен попрощался и вернулся обратно в дом. Он никогда не был излишне словоохотлив при встречах и прощаниях. Я ушел через тихий дворцовый двор и узкие улочки Дворца, скрипя сапогами по свежевыпавшему и сияющему в свете луны снегу, и по глубоким ущельям городских улиц добрался домой. Было мне холодно, чувствовал я себя неуверенно, со всех сторон окруженный вероломством, одиночеством и страхом.
2. Страна в сердце метели
Из лентохранилища северокархидских «сказаний очагов» в архивах исторической коллегии в Эргенранге.
Рассказчик неизвестен. Записано во времена правления Аргавена VIII
Около двухсот лет тому назад в очаге Шат на Бурном Пограничье Перинг жили два брата, которые заключили между собой кеммер. В те времена, так же, как и сейчас, родные братья могли вступить в кеммер между собой, но только до тех пор, пока кто-нибудь из них не родит ребенка. После этого им полагалось разойтись, и поэтому им нельзя было заключать брачный союз на всю жизнь. Однако так все и случилось. Когда один из них забеременел, глава Шата приказал им разорвать брак и никогда больше не встречаться в период кеммера. Услышав это распоряжение, один из них, тот, который носил в себе дитя, впал в отчаяние, и, не желая слушать ни советов, ни утешений, раздобыл яд и покончил с собой. Тогда жители очага обратили свой гнев на второго брата и изгнали его из очага и из домена, возлагая на него позор самоубийства. А поскольку он был изгнан и его история опережала его повсюду, никто не хотел его принимать, и через три дня традиционного гостеприимства его отправляли дальше как изгнанника. Так он бродил с места на место, пока не понял, что нет для него жалости в его собственной стране и что его преступление никогда не будет ему прощено[2]. Как человек молодой и жизнью не закаленный, он никак не мог примириться с тем, что нечто подобное может произойти. Когда же он убедился, что именно так и есть, он возвратился в Шат как изгнанник, стал в дверях внешнего очага и обратился к своим бывшим сородичам со следующими словами:
— Теперь я лишен лица. Никто не видит меня. Я говорю — и никто не слышит меня. Я прихожу — и никто не приветствует меня. Нет для меня места за столом, еды на столе, постели, на которой я мог бы отдохнуть. Но у меня все еще есть моя имя — Гезерен. И это имя я бросаю на ваш очаг, как проклятие, а с ним — и мой позор. Сохраните их для меня, а я, безымянный, пойду искать свою смерть.
