Урсула Ле Гуин - Инженеры Кольца
Меня это несколько удивило, но мы сразу же сели за стол, а за едой не принято разговаривать о делах. Впрочем, мое удивление сразу же переключил на себя стол, который был великолепен. Даже непременные хлебные яблоки подверглись волшебным превращениям в руках повара, искусством которого я не мог нахвалиться. После ужина мы пили у камина подогретое пиво. На планете, где самым необходимым столовым прибором является приспособление для разбивания льда, образующегося на поверхности напитков за время еды, начинаешь по достоинству ценить подогретое пиво.
Эстравен, который за едой вел учтивую беседу, сейчас, сидя напротив меня у окна, умолк. Хотя я и провел на Зиме уже почти два года, я был все еще далек от возможности смотреть на жителей Зимы их собственными глазами. Я пытался это делать, но мои усилия приобретали форму окончательного взгляда на гетенца вначале как на мужчину, а потом — как на женщину, чем втискивал его в рамки, совершенно несущественные для его природы, но такие существенные для меня. Поэтому, потягивая дымящееся, изысканное на вкус пиво, я думал о том, что манера держаться за столом у Эстравена была явно женской, — это обаяние, такт и непринужденность, проворство и обольстительность. Может быть, именно эта мягкая, податливая женственность вызывала во мне антипатию и подозрительность к нему? Ведь совершенно невозможно было воспринимать как женщину это темное, ироническое, излучающее силу существо, сидящее рядом со мной в полумраке, слегка рассеиваемом огнем; и в то же время, сколько бы раз я ни подумал о нем как о мужчине, всякий раз чувствовал в этом какую-то фальшь, — в нем, а может, в моем отношении к нему? Голос у него был мягкий, довольно звучный, но не глубокий; это не был мужской голос, но не был это и женский голос… Но что же он говорил?
— Мне очень жаль, — говорил он, — что я был вынужден так долго лишать себя удовольствия принимать вас у себя, но я рад, что между нами уже не будет существовать вопроса о покровительстве.
Это меня насторожило. Без всякого сомнения, до сегодняшнего дня он был моим покровителем при дворе. Не хотел ли он этими словами дать мне понять, что аудиенция, которую он испросил у короля для меня на завтра, завершает наши счеты?
— Я не очень хорошо понимаю вас, — сказал я. На этот раз заметно удивился он.
— Дело в том, — сказал он, помолчав, — что с этого момента я перестаю действовать в ваших интересах у короля.
Сказал он это так, будто ему было неловко за меня — не за себя. По-видимому, факт, что он пригласил меня к себе, а я это приглашение принял, имел какое-то значение, которого я не понимал. Но я нарушал лишь этикет, он же — этику. Сначала я думал только о том, что был прав с самого начала, не доверяя ему. Эстравен был не только хитроумен и могуществен, он был еще и коварен. На протяжении всего времени, что я провел в Эргенранге, именно он меня выслушивал, отвечал на мои вопросы, присылал врачей и инженеров, чтобы они подтвердили, что я и мой король происходят из иного мира, представлял меня людям, с которыми я хотел познакомиться, и людям, с которыми мне нужно было познакомиться, до тех пор, пока постепенно я не продвинулся от роли диковинного существа с неумеренной фантазией до моей теперешней роли таинственного посланца, который должен быть принят королем. А теперь, вознеся меня на эту опасную высоту, он абсолютно невозмутимо сообщает мне, что лишает меня своей поддержки.
— Вы меня уже приучили к тому, что я могу рассчитывать…
— Это плохо.
— Не следует ли это понимать таким образом, что, организуя нашу встречу, вы ничего не сказали королю относительно моей миссии, как вы… — спохватился я вовремя и не договорил слова «обещали».
— Я не мог.
Я был взбешен, но на его лице не было заметно ни гнева, ни желания извиниться. — Могу ли я узнать, почему?
— Да, — ответил он через минуту и снова умолк.
А я подумал, что некомпетентный и безоружный пришелец из другого мира не должен требовать объяснений от канцлера королевства, особенно если он, пришелец, не понимает и, похоже, никогда не поймет изначальной сущности власти и принципов ее функционирования в этом королевстве. Несомненно, это был вопрос шифгреттора — престижа, достоинства, чести и позиции, непереводимого обозначения основополагающего принципа общественного авторитета в Кархиде и во всех остальных обществах на Гетене. А если это так, то мне его никогда не понять.
— Слышали ли вы, что сказал мне король во время сегодняшней церемонии?
— Нет.
Эстравен нагнулся над очагом, достал жбан с пивом и наполнил мою кружку. Поскольку он продолжал молчать, я добавил:
— Я не слышал, чтобы король вообще к вам обращался.
— Я тоже не слышал, — сказал он.
Наконец-то я понял, что я не получу другого знака. Махнув рукой на его бабское интриганство, я выпалил:
— Не хотите ли вы, князь, дать мне понять, что вы лишились королевского расположения?
Думаю, что мне удалось вывести его из равновесия, но он ничем этого не выдал и сказал только:
— Я ничего не хочу дать вам понять, господин Ай.
— Очень жаль.
Он посмотрел на меня как-то странно.
— Что ж, сформулируем это таким образом. Во дворце есть лица, которые, пользуясь вашим определением, пользуются королевским расположением и благосклонностью и отнюдь не благосклонно смотрят на ваше присутствие здесь и на вашу миссию.
«И теперь ты спешишь к ним присоединиться и бросаешь меня ради спасения собственной шкуры», — подумал я, но не сказал этого вслух. Эстравен был придворным и политиком, а я был глупцом, что ему доверился. Даже в раздельнополых обществах политики иногда меняют свои политические взгляды. Уж если он пригласил меня на ужин, то, по-видимому, надеялся, что я так же легко проглочу его предательство, как он его совершил. Сохранение лица, возможность с достоинством выйти из этого положения было гораздо важнее, чем искренность, поэтому я заставил себя сказать:
— Мне очень жаль, что ваша благосклонность ко мне причинила вам неприятности.
Раскаленные угли. Я почувствовал некоторое моральное удовлетворение от своего превосходства, но только на мгновение, Эстравен был слишком непредсказуем.
Он откинулся на спинку кресла, и красноватый отблеск огня упал на его колени, на сильные, красивой формы, хотя и маленькие ладони, на серебряную кружку, в то время как лицо его оставалось в тени; темное лицо, затененное густыми, низко спадающими на лоб волосами, густыми бровями и ресницами, а кроме того, еще и холодной маской учтивости. Можно ли понять выражение, написанное на мордочке кота, тюленя или выдры? Некоторые гетенцы — совсем как эти животные, думал я, — с глубокими ясными глазами, не меняющими выражения при звуках человеческой речи.
