Александр Бушков - Волчье солнышко
А наблюдение за виллой продолжали. Судя по всему, ее таинственные хозяева, запасшись всем необходимым, сидели там безвылазно, и их таинственные замыслы контактов с внешним миром пока что не требовали. Однажды, правда, перехватили кодированную радиопередачу с виллы, но краткость ее позволяла думать, что это было обычное донесение: «Все в порядке, ничего нового». А может, и нет…
Замигала лампочка селектора, и Даниил щелкнул клавишей.
– Чем занимаешься? – раздался бодрый голос Жени.
– Да голову ломаю, – сказал он вяло.
– Вот и давай к нам. Хрусталев опять в разносе, тебя требует, прямо-таки в приказном порядке. Езжай давай.
«Вот и прекрасно, – подумал Даниил. – К черту и Резидента с его стойкой коммунистической идеологией, и Морлокова с его синемундирными сержантами, и Чертову Хату…»
Он спустился вниз. В вестибюле навстречу выскочил душевный человек Методий, председатель месткома, запойный общественник в есаульском чине. Сейчас алкоголем от него не пахло, глаза у него были рыбьи, а из его потертой дерматиновой папочки торчали листки машинописи с грифами: «неописуемо Секретно», «секретно значительно менее», «секретно постольку-поскольку».
Даниил попробовал увернуться, но Методий прижал его к перилам и жарко зашептал в ухо:
– Ротмистр, дорогуша, вы ведь на древнешумерском не читаете?
– И не пишу тоже, – сказал Даниил.
– Вот и хорошо, золотко, вот и ладненько, распишитесь-ка.
Методий сунул ему синий с золотым обрезом бланк МУУ. Настоящим компетентно разъяснялось, что согласно последним идеологическим изысканиям древнешумерский язык оказался буржуазным псевдодиалектом загнивающего класса, а посему все, имевшие политическую близорукость его знать, автоматически являются врагами народа и безусловно подлежат. Чем и предписывалось заняться всем низовым организациям.
На проспекте Бречислава Крестителя было тесно от черных фургонов МУУ – там искореняли. Подотдел Шумера Института прикладной лингвистики был оцеплен тройным кольцом. Из окон летели, рассыпаясь снегопадом, пачки рукописей, звенели выбиваемые стекла, доносились крики и женский визг. По двору гнали прикладами мужичка в замасленной робе, он стряхивал ладонью кровь и орал:
– Да говорю: кочегар я, кочегар! Сроду не был в вашем Химере!
Его хрястнули прикладом по затылку, раскачали за руки, за ноги и швырнули в фургон. Следом отправили девушек в разодранных платьях, толстяка в академической шапочке, кричавшего что-то про пыль веков, и табунок мужчин аспирантского вида. Сине-малиновые деловито добили стекла, собрали бумаги, сорвали вывеску и написали мелом на воротах: «Гниздо лекведеровано». Старшина со скуластой половецкой харей (среди сержантов МУУ было много половцев и хазар, по причине неграмотности считавшихся наиболее благонадежными) размашисто расписался и заорал:
– Значитца, так; враг народа в турма, девкам в караулка, бумага в котельный! Зевака, прочь ходи, иначе кишка штыком пори!
Немногочисленные зеваки торопливо засеменили врассыпную. Вереница огромных черных фургонов, завывая, умчалась. Даниил поехал дальше.
Отправляясь в разнос, Хрусталев, как правило, выезжал на природу, к речке в Ведьмином бору, где, как гласило официально запрещенное предание, тысячу лет назад сам Бречислав Креститель остановился под дубом по некоторой надобности. В свое время на дубу красовалась мемориальная доска, привлекавшая вереницы паломников, но с восшествием Морлокова компетентные, идеологически подкованные лица под руководством академика Фалакрозиса установили, что Бречислав Креститель, будучи исторической личностью, не мог иметь абсолютно никаких вульгарных некоторых надобностей. Паломников разогнали, доску увезли под конвоем в неизвестном направлении, а дуб искоренили. Приближаясь к месту, Даниил все чаще замечал в кронах сосен охранников в серых плащах, шляпах и темных очках. Они бдительно озирали местность в мощные стереотрубы, что-то писали в блокнотах и неумело перекликались птичьими голосами.
Поляну у ручья тесно окружали вековые сосны жуткого облика, обросшие зелеными кружевами лишайника. Впритык к соснам стоял длинный черный «гамаюн» с распахнутыми дверцами. На углях вкусно дымили шашлыки, из ручья торчала батарея оплетенных золотистой фольгой горлышек. Магнитофон истошно орал на толстом пне:
Спасибо вам, святители,
что плюнули да дунули,
когда мои родители
зачать меня надумали
в те времена укромные,
теперь почти былинные,
когда срока огромные
брели в этапы длинные…
Хрусталев был аккурат с тридцать седьмого года, и его мать, беременная им, бежала с севера в Древлянию, когда сухорукий семинарист объявил себя господом богом. Об отце Хрусталев ничего не знал даже теперь, и каждый сентябрь на него находило – вот как сегодня.
Он сидел, уютно опершись спиной о колесо, в расстегнутом кителе, растрепанный, и тянул шампанское из горлышка, задрав толстое донышко бутылки к небесам. У шашлыков хлопотала Женя, бывшая военная летчица (ее вышибли из полка, когда папа-дипломат пополнил ряды невозвращенцев, а от остального ее спас Хрусталев) – точеная фигурка, русая, стрижка под мальчика, лицо то дерзкое, то детски невинное. Вопреки массе бородатых анекдотов про шефа и секретаршу любовь здесь была серьезная.
– Здорово, ханурики, – сказал Даниил. – Гудите?
– Как паровозы! – радостно заорал Хрусталев. – Евгения, мечи на пень! – Он отшвырнул пустую бутылку, на четвереньках добрел до ручья и вытащил две новых. – Так выпьем же за Шумер! Видал, что в городе делается? Ну, погоди, ну, помрет император, околеет маленько, я же из Вукола краковской колбасы наверчу!
Опорожнили. Съели по шашлычку. На деревьях каркали и свиристели охранники.
– Цыц, пернатые! – гаркнул Хрусталев, и птичий гомон стих. – Ох, Данька, Данька, что за жизнь у охранника, не представляешь ты себе… – Он звучно икнул и продолжал с цыганским надрывом. – Каждого подозревай, на каждого смотри волком, жди пакости от любого, весь свет во врагах держи. Иногда сам на себя покосишься: а почему эта харя все трется возле императора, кто таков, откуда и зачем? Эх, пошло оно все в…
Женя мимоходом залепила ему подзатыльник, и Хрусталев покорно умолк. Вытянув еще бутылку, он заплакал и, загибая пальцы, путаясь в датах, ошибаясь в именах, принялся перечислять самодержцев, в результате недосмотра охраны померших от апоплексического удара, несварения желудка, прежестокой колики и общей меланхолии организма. Временами он начинал матюгаться, но Женя была наготове, и подзатыльники прилетали как раз вовремя.
– А все почему? Недостаточно бдим, мать их… – Хрусталев блаженно улыбнулся очередному подзатыльнику. – А Вукола я все одно пришибу. Деленда эст.
