Ночная Сторона Длинного Солнца - Вулф Джин Родман
— Но не всегда — нет, редко — того вида, которого мы хотим или ожидаем. Патера Щука, добрый старик, искренне молился. И Внешний…
— Гризон, поехали.
Воздуходувки с ревом вернулись к жизни. Черный поплавок Крови, опасно раскачиваясь, стал неловко подниматься, корма выше носа.
— …послал меня на помощь, чтобы спасти мантейон и палестру, — закончил Шелк. Он закашлялся и отступил на шаг, окруженный поднявшимся облаком пыли. Наполовину для себя и наполовину для оборванной толпы, вставшей на колени вокруг него, он добавил: — Я не ожидал помощи от него. Я сам — помощь.
Даже если кто-нибудь из них понял, то не показал этого. Все еще кашляя, Шелк начертил в воздухе знак сложения и пробормотал краткую формулу благословения, начав с Самого Священного имени — с Паса, Отца Богов, — и закончив старшей дочкой Паса, Сциллой, Покровительницей Нашего Священного Города, Вайрона.
Подходя к рынку, Шелк размышлял о вероятности повстречаться с преуспевающим человеком из поплавка. Кровь, так водитель называл его. Три карты были чересчур большой платой за ответы на несколько простых вопросов, и в любом случае авгурам не платят за их ответы; можно, конечно, сделать подарок, если кто-то очень благодарен. Три полные карты, но там ли они еще?
Он сунул руку в карман; его пальцы нащупали гладкую эластичную поверхность мяча. Шелк вытащил его наружу, и вместе с ним вылетела одна из карт, сверкнула в свете солнца и упала у его ног.
Он подобрал ее так же быстро, как выхватил мяч из рук Рога. Это плохая четверть, напомнил он себе, хотя в ней живет много хороших людей. Здесь нет закона, и даже хорошие люди воруют: их собственность исчезла, их единственное спасение — украсть, в свою очередь, у кого-то другого. Что бы подумала его мать, если бы дожила до этого времени и узнала, где Капитул назначил ему жить. Она умерла в последний год его учебы в схоле, все еще веря, что его пошлют в один из богатых мантейонов на Палатине и, однажды, он станет Пролокьютором [14].
— Ты так хорошо выглядишь, — говорила она ему, поднимаясь на цыпочки, чтобы пригладить его непокорные волосы. — Такой высокий! О, Шелк, мой сын! Мой самый-самый дорогой сын!
(И он пригнулся, чтобы дать ей поцеловать себя.)
И он научился говорить «сын мой» мирянам, даже тем, которые были в три раза старше его, если они не были ну уж очень высокопоставленными особами; для таких у него были наготове другие вежливые обращения, вроде Полковник, Комиссар или даже Советник, хотя он никогда не встречал ни одного из этой троицы и в этой четверти никогда не встретит; однако даже здесь висел плакат с изображением симпатичного советника Лори, секретаря Аюнтамьенто [15], хотя его лицо изрезал ножом какой-то варвар, да еще несколько раз пронзил его насквозь.
Шелк внезапно обрадовался, что является членом Капитула, а не занимается политикой, хотя вначале мать выбрала для него именно политику. Никто, конечно, не режет лицо Его Святейшества Пролокьютора и не втыкает в него нож.
Он подкинул мяч правой рукой, поймал левой и сунул в карман. Карты все еще лежали там: одна, вторая, третья. Многие люди в четверти, которые работали от тенеподъема до темноты — носили кирпичи или укладывали коробки, резали скот, таскали, как волы, тяжелые тележки или бегали с носилками богачей, подметали и мыли полы — были бы счастливы, если бы зарабатывали три карты в год. Его мать получала шесть от какого-то фонда фиска [16], фонда, который исчез вместе с ее жизнью; вполне достаточно, чтобы женщина и ребенок жили скромно, но достойно. Она не была бы счастлива, если бы увидела его идущим по улице этой четверти, такого же бедного, как и многие из ее обитателей. В любом случае она никогда не была счастлива, в ее больших темных глазах слишком часто блестели слезы по причинам еще более загадочным, чем фиск, ее крошечное тело сотрясалось от рыданий, и он не мог ничего сделать, чтобы смягчить их.
(О, Шелк! Мой бедный мальчик! Сын мой!)
Вначале он назвал Кровь сэром, а потом сыном моим, и сам не осознал перемены. Но почему? Сэр, потому, конечно, что Кровь ехал на поплавке; только самые богатые люди могут позволить себе личный поплавок. Потом сын мой. «Тогда старый дурень мертв, а?.. Какая нам на хрен разница, патера?.. Очень мило с его стороны». Кровь почти открыто презирал богов и говорил такими словами и фразами, которые плохо сочетаются с поплавком; он говорил лучше — намного лучше, — чем большинство людей четверти, но не как привилегированный и благовоспитанный человек, которого Шелк ожидал встретить в частном поплавке.
Он пожал плечами и достал из кармана три карты.
Существует немалая вероятность того, что карта (и еще скорее бит) будет фальшивой. Шелк даже допускал возможность того, что состоятельно выглядящий человек в поплавке — этот старик Кровь — специально держит фальшивые карты в кармане, как раз для такого случая. Тем не менее все три казались совершенно настоящими, прямоугольники с острой кромкой, два дюйма на три, их сложные золотые лабиринты были покрыты каким-то замечательным, практически неразрушимым материалом, однако почти невидимым. Говорили, что если два таких замысловатых золотых узора совпадают, по меньшей мере один из них фальшивый. Шелк остановился, сравнил их, потом тряхнул головой и опять быстро пошел к рынку. Если эти карты достаточно хороши, чтобы обмануть продавцов животных, остальное не имеет значения, хотя он будет вором, последователем Мрачного Тартара, старшего сына Паса, ужасного бога темноты и воров.
Майтера Мрамор сидела у задней стены своего класса, наблюдая за детьми. Было время, давным-давно, когда она могла бы стоять; было и время, когда ее ученики работали на клавиатурах, а не на грифельных досках. Сегодня, сейчас — какой же сейчас год… Какой же…
Ее хронологическая функция не вызывалась; она попыталась вспомнить, когда это случалось раньше.
Майтера Мрамор могла, если бы захотела, вызвать список неработающих или неисправных компонентов, хотя вот уже пять или пятьдесят лет не вызывала его. Что толку? Почему она — почему любая другая — должна делать себя более несчастной, чем боги решили сделать ее? Разве боги и так недостаточно жестоки? Вот уже много лет, декад, дней и апатичных, наполовину остановившихся часов они остаются глухи к ее молитвам. Пас, Великий Пас, бог механизмов, как и всего остального. Возможно, он слишком занят, чтобы замечать ее.
Она представила себе, как он стоит в мантейоне, высокий, как талос [17], его гладкие члены вырезаны из какого-нибудь белого камня, более мелкозернистого, чем коркамень; у него серьезные невидящие глаза и благородные брови. «Пас, сжалься надо мной, — взмолилась она, — смертной девушкой, которая сейчас взывает к тебе, но вскоре навсегда остановится».
С каждым годом ее правая нога болит все больше и больше, и временами кажется, что, даже когда она сидит так тихо…
Мальчик девочке:
— Она спит!
…когда она сидит так тихо, как сейчас, наблюдая, как дети вычитают девятнадцать из двадцати девяти и получают девять, как добавляют семь к семнадцати и получают двадцать три, — когда она сидит так тихо, как сейчас, ее зрение больше не такое острое, как было Тогда, хотя она все еще может видеть заблудившиеся меловые цифры на их досках, когда дети пишут крупным почерком, а все дети их возраста пишут крупным почерком, хотя их глаза лучше, чем ее собственные.
Кажется, что она всегда находится в точке перегрева или, в любом случае, в палящем зное. Пас, Великий Пас, Бог Неба, Солнца и Шторма, пошли снег! Пошли холодный ветер!
