Харлан Эллисон - Все звуки страха (сборник)
Да и не в том положении оказался Петерсон, чтобы о чем-то спрашивать или чем-то интересоваться.
Хотя в сезон жатвы Петерсону были слышны голоса сородичей Претри из разросшихся по грудь зарослей шелковицы, жилкит никогда не забредал далеко от дома.
А теперь все подходило к концу.
— Ты славно мне помогал. Я… хм… спасибо тебе, Претри. — Старик почувствовал, что сказать это надо как можно проще, без высокопарных фраз.
В ответ — негромкое признательное ворчание:
— И тебе спасибо, старина Петерсон. За то, что позволил мне остаться с тобой, — тихо ответил жилкит.
— Что это было?
Жилкит беспокойно заерзал, и Петерсон почувствовал его неловкость. Затем Претри ответил:
— Таков обычай моей расы.
— Что? — переспросил Петерсон.
— Слеза, старина. Слеза моих глаз на твое лицо.
— Ну-ну, ты смотри не… — начал Петерсон, пытаясь выразить свои чувства, но сразу же понял, что «смотри» тут не годится. Тогда, замявшись, он ощутил волнение, которое, как ему казалось, давно в нем умерло. — Тебе… хм… знаешь, тебе не следует грустить, Претри. Я прожил славную жизнь. И Седой меня не страшит. — Голос Петерсона был полон отваги, но старческий голос дрогнул. Моей расе неведома грусть. Мы знаем красоту, товарищество и благодарность. Но не грусть. Ты как-то говорил, что это серьезный недостаток, но мы не тоскуем о мрачном и потерянном. Моя слеза — лишь благодарность за твою доброту.
— За доброту?
— За то, что ты позволил мне остаться с тобой.
Старик умолк в недоумении. Он ничего не понимал. Но ведь чужак нашел его, и одно присутствие Претри многое облегчило ему в эти последние годы. Петерсон был благодарен жилкиту и достаточно мудр, чтобы теперь просто помолчать.
Так они и сидели, думая каждый о своем, — и разум Пстсрсона сам выбирал отдельные кротки из прожитой жизни.
Петерсон воскресил в памяти долгие годы одиночества на больших кораблях — и как он поначалу смеялся над верой своего отца, над его словами об одиночестве.
«Без друга, Уилл, в дорогу не ходи», — так говорил отец.
Л Петерсон тогда смеялся, провозглашал себя одиночкой. По теперь, ощущая невыразимое тепло присутствия Претри, он знал правду.
Отец был прав.
Хорошо, если рядом друг. Особенно когда Седой уже на подходе. Странно, что старик воспринял это с такой спокойной уверенностью, но так все и было. Петерсон все понял — и теперь безмятежно ожидал.
Вскоре с холмов спустилась прохлада, и Претри принес утепленную шаль. Он положил ее старику на худые колени, которые она сразу обволокла теплом, и снова присел на корточки, хрустнув всеми шестью суставами ног.
— Даже не знаю… — чуть погодя в раздумьи проговорил Петерсон.
Ответа не было — как не было и вопроса.
— Просто не знаю. Чего все это стоило? Все те годы в космосе? Все те, кого я знал? Те, что умерли в одиночестве — и те умирающие, что никогда не были одиноки?
— Всем расам ведома эта боль, старина, — философски отозвался Претри и глубоко вздохнул.
— Никогда не думал, что мне кто-то понадобится. Но теперь-то, Претри, я точно знаю.
— Ничего нельзя знать заранее. — Петерсон не учил чужака поговоркам — Претри нашел его, уже зная язык.
Старик не спрашивал и об этой загадке жилкита. Да и мало ли бывало на Марсе разных пилотов и миссионеров?
— Знаю, Претри, — друг нужен каждому, — продолжил Петерсон.
— Кто может знать…
Петерсон в знак согласия промолчал. Тогда Претри добавил:
— Может, ты и узнаешь.
А потом чужак вдруг застыл, опустив свою клешню на руку старика. Петерсон поднял голову и даже сквозь теплую шаль ощутил леденящий холод. Теперь уже скоро.
— Он идет?
— Он здесь.
Давно научившись распознавать чувства друг друга, они вместе это ощутили.
— Седой.
Петерсон выдохнул это слово в ночной воздух — и лунные долины не отозвались.
— Я готов, — добавил старик и, отставив на стол рюмку вика, протянул левую руку для пожатия.
Петерсон чувствовал, как постепенно стынет его тело, и вдруг старику показалось, что кто-то пожал ему руку. Тогда, думая, что пора уходить в одиночестве, он сказал:
— Прощай, Претри. Прощай, друг.
Но ответных слов прощания от сидевшего рядом чужака Петерсон не услышал. Другие слова жилкита дошли до него — как бы сквозь мягко стелющийся туман:
— Мы пойдем вместе, друг Петерсон. Седой приходит ко всем расам. Почему ты решил, что я пойду один? Нужда каждого велика.
— Я здесь, Седой. И я не один.
Как-то безотчетно Петерсон понял, что жилкит протянул ему клешню, и пожал ее. А потом прикрыл слепые глаза.
Долгое время спустя сверху опять донесся стрекот сверчковарфистов, а на веранде у входа воцарился безмолвный покой.
Ночь настала в краю чужом. Ночь — но не тьма.
Глаза из пыли
Их брак был неизбежен. С ее родинкой на правой щеке, с его куриной слепотой… Как вообще их можно было терпеть на Топазе?
В мире, посвященном красоте, недопустимо любое несовершенство. Тем не менее, всеми избегаемые, они там остались. И поженились. Вполне естественно. Красота ищет равное себе — как и безобразие.
Итак, они поженились, худо-бедно устроили свою жизнь — и вскоре она уже носила ребенка.
Кошмар начался.
Город Света на планете Топаз вздымался на два километра в жемчужное небо. Башни его окружала аура, заключенная в самом веществе. Все пастельные тона — голубой, розовый, салатный — сливались, создавая единое восхитительное зрелище потока и круговорота. Башни — трех разных высот. Величественные гиганты высотой в два километра с точностью до микрона, башни средних размеров, что доходили лишь до семисот метров, после чего над ними возносились гиганты, и миниатюрные башенки тридцати метров, изящные и трогательные.
Ослепительно головоломные, выгибающиеся от башни к башне висячие мосты и автострады были подлинными чудесами строительства. На разных уровнях из пластин чистейшего вещества устроены подъемники и разделители, что придавало городу вид сказочного, отделенного от безобразного мира царства, купающегося в собственной красоте.
И, конечно же, люди…
Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок являл отдельную ноту величественной симфонии совершенства. Прослеживались и простота, и вычурность — но столь искусно совмещенные и смешанные, что ничего грубого или чрезмерного просто не встречалось. Ни вялых лиц, ни бессмысленных. Люди Топаза хранили красоту в глазах, в ясности лиц и в ритме шагов.
На Топазе существовала только красота. В Городе Света шло бесконечное восхитительное представление, исполненное изящества и совершенства. Никаких признаков расового вырождения, никакой самоуспокоенности, никакого застоя. Цивилизация Топаза была вполне жизнеспособна, богата по мысли, сложна по содержанию — посвящена красоте жизни и воплощению этой красоты во всем материальном.
