Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида
– Гафонов. Волчья сыть, травяное пузо. Отец твой таракан, зря после отсидки реабилиташка. Еще посадят, – так моего неприметного кашляющего небольшого отца обозвал этот шпингалет. Отца, который редко меня замечал и, может, как по имени толком не знал. Только сидел в углу с ножницами и газетные вырезки в папку с тесемками складывал.
– Гафонов, – крикнул еще сученыш. – И мать твоя по всем квартирным комнатам ходит, где мужики в одиночке сидят. Ты, Гафонов, от одиночки портрет, – визжал этот без отца-матери про мою родительницу, взвалившую на себя весь дом и непрестанно крутящуюся в усталом полуживом танце.
Я, конечно, за обидчиком бросился, подозревая, однако, плохое. И, правда, в зарослях у пруда встретили меня, заранее сговорившись, трое хлопцев и начали пинать и стегать орешинами, как козу. Но в этот раз я не упал, а стал драться всерьез – визжа и вопя. Но и бить меня стали крепче. Вдруг вижу – стальная ржавая палка, арматурина или обрезок, из земли боком торчит. Упал я, схватил ее зубами, закрыл глаза и на секунду помер. Тут вышло, географ, чудо. Пошла мне из палки, из-под земли сила. Вырвал я железину, вышел из своего тела, воспарился над бойней на метр или два и увидел: небольшой человечек со страшным рыком, аки адский детеныш подземного зверя с пронзенным луной лицом, лупит железкой супостатов, обрушивая их в пруд, лицами в грязь и разгоняя их кровь по прелой листве. После вернулся я, тихо опустившись, в свое тело и замер, засунув в листья лицо.
Но раздался голос. Я присел боком и поглядел. Неизвестный белый старик с белым седым лицом стоял поодаль. Старик сказал, воздев десницу:
– Так. Так, отрок. Всех супостатов свернешь. Будет в тебе голос. И выйдет тот ор к простым сердцам, и сломает камень.
Я тогда опустил глаза и заснул на минуту, впитывая от старика его взгляд. А когда очнулся, никого не было. Вот, географ… А ты учишь – не ори, или кричи в одиночке сам себе… Не нравлюсь я тебе?
Тут подошла к пьющим девочка в пестром перешитом взрослом наряде и протянула Гафонову одну чашу огромного розового бюстгальтера с трепещущими на дне "десятками":
– Подайте, дяденька, на пропитание музыкантам.
Гафонов порылся в карманах:
– Нету, – ответил. – Иди. Я в долг живу. По безналу.
Географ открыл бумажник и заглянул в него, но девочка Краснуха сказала почти материным голосом:
– У Вас, дядя, не возьму. У Вас, у самого в доме, кроме глобуса и карты, ничего толкового нет вынести. У Вас брать не хочу.
– Бери-бери, – сунул ей вытянутую "полсотню" географ. – Мне ни к чему. Я сегодня на дне вечером рождения поем. Там уж покушаю, – и девочка, потупя глаза, ушла к соседнему столику.
– Последнее, что-ли, отдал? – тяжело глядя, спросил Гафонов.
– Я теперь в банке буду работать, – соврал географ. – Деньги будут.
Гафонов звучно захохотал и всплеснул руками, а бокал его, описав дугу и плеснув кровавую линию, треснул и брякнулся на пол. Официант, наклонившись, протер тряпочкой, поставил новый и налил вполовину.
– Сыру дай, и нож, – потребовал оратор.
– Нож бы не надо, – осторожно предположил опытный официант.
– Нож, – сказал Гафонов сквозь зубы. – И сыру. Значит, я плохой, – вспомнил их разговор кликун-оратор. – А хочешь, сейчас возьму и вены себе перережу. А? – и Гафонов повертел ножом перед глазами учителя.
– Нет, – твердо ответил тот. – Не хочу.
– Так ты же мечтал, пока шел за мной, чтобы меня не было. Чтобы я людей на зверское не сбивал. А то побегут за мной, вырвав заборы, начнут громить богатые квартирки и особнячки, которых теперь у нас, что грибов в кислое лето. Начнут ковры-шубы жечь и тащить, подкроватные чемоданчики из-под бледных взяточников вместе с жопой выворачивать. А дети ихние, черных лиц толпы испугавшись, станут лицами, как мел школьный, и на ковры рухнут. Хочешь, сейчас возьму и черкану по руке острием? И твое подспудное сбудется. И не надо пачкаться.
– Не хочу, – побледнев, ответил географ. – Просто шел, с тобой побеседовать.
– Тогда, географ, на тебе нож. Ты ведь стонал, тоже плохой. На, сможешь счеты с жизнью подкрепить красной подписью, сможешь сам поставить жирную точку, чтобы не обижать никого больше. Может, ты не на много меня краше. А?
– Нет, не смогу, – спокойно отказался географ. – Тут мне в глаз голубь клюнул, так я даже капли крови, и той испугался. Я слабый. И ты не делай ничего этого, потому, что ты, может, и не плохой. Надоест людей в кровь вгонять, надоест головы морочить и кандальными криками в озноб толпы кидать, выйдешь – и другое скажешь. Про светлый редкий мир, что людям задарма подарен.
Гафонов поиграл ножиком и глухо сказал, бросив его на стол:
– Боюсь, не успею. Плохо мне… учитель. Ну, выпьем, – и схватился за наполненный рубином бокал.
Географ тоже поднял к губам вино и прикрыл глаза. Тут теплые пальцы легли на его шею. Неужто Гафонов задушит прилюдно, мелькнула в голове чепуха. Пальцы мягко повелись по горлу, и Полозков открыл глаза.
Он лежал в кровати посреди ночи и кончившегося дня рождения. Слева в такой же койке храпел, развалившись, майор Чумачемко. На горле у географа сидела, перебирая лапками, огромная черная бабочка, африканский гигант с резными многоцветными крыльями, видно, одна из вылетевших подарков от богатеев "Гудбанка". Бабочка покрутила крыльями, а потом тихо вспорхнула и пропала в темных одеяниях штор на окне.
Географ тихо накинул одежду и выбрался из комнаты, прикрыв пискнувшую дверь.
* * *Ночь затопила весь огромный дом. В углах было глухо, предметы – пуфики, консольки, жардиньерки – стукали по коленям и бокам и пьяненько шатались. Дом был на удивление просторен и, казалось, тихо и окончательно опустился в яму. Арсений временами светил себе язычком пламени, вылетавшим из щелкающей зажигалки, похищенной со столика храпуна-майора. Где-то все же, в других углах находились звуки: скрипы бодрствующих шкафов, осевших в изнеможении под тяжестью книг, писки каких-то дверок, шевелящихся от сквозняков и дыхания спящих. Да и время от времени бряцало что-то громкое случайно – туалетный спуск ночного перебравшего недержанта или выхлоп в ожесточении взбиваемой подушки.
Арсений, сообразуясь с неподробным бумажным, составленным без тщания планом, спотыкался и скользил по темным коврам, отсвечивающим арабской затейливой вязью. Но ни в библиотеке, набитой неразрезанными фолиантами и муляжами, ни в хозяйском кабинете, уставленном мебелью из угрюмого дуба, ни в подземной биллиардной и даже сауне с брошенным на полке полотенцем с игривым сюжетом – нигде не висела фотография в рамке или без, виденная географом на банковской стене.
"Лежит где-нибудь, зараза, заложенная в папочку с торжественными адресами, или между снимками любимых породистых борзых", – не без удовольствия выругался поисковик. В небольшой, видно, служебной кухоньке, он, включив свет, налил себе минеральной из початой бутылки, сел на табурет и замер, предвкушая поражение.
