Михаил Савеличев - Фирмамент
Она прижималась к нему спиной, его рука лежала на ее животе. Круглом, но красивом.
— Панталасса, великая, огромная Панталасса. Мировой океан Земли. Берег океана и песок. Граница двух бесконечностей — медовой желтизны и изумрудной синевы.
Она прижимает его руку крепче к животу, чтобы он почувствовал новое движение. Ей слишком страшно быть одной.
— Нет никакого океана. Весь океан — это я. Я проросла сквозь каждую его каплю, и он превратился лишь в тонкую пленку на моем теле. Там нет холода, потому что я согреваю его. Впитываю его, процеживаю его, а другие я, многие, многие я счищают с моей кожи паразитов. Я постепенно вновь выхожу на берег, тонкой и неуверенной пленкой цепляюсь за прибрежные камни, рвусь и откатываюсь назад. Но через миллионы лет я стану всем. Всем.
— Ты говоришь ужасные вещи, — шепчет он. Ее не охватывает привычный экстаз, чувства слегка притупились, но это приятно. Просто приятно. — Ты хочешь остаться одна на один с фирмаментом… Ты уничтожила всех, потому что Ойкумена была слишком слаба и бессмысленна. Но одиночество еще хуже.
— Откуда ты взялся? Ты слишком… слишком умел и догадлив… слишком… ах…
Все как-то по-новому. Словно найдена волшебная точка, чистая от привычности, тайный ручеек сладкой воды, от которого все сжимается и распускается краповым бутоном ядовитой орхидеи. Ее наполняют догадкой, разочарованием и ненавистью. Все в Ойкумене предусмотрено и предугадано. Даже предательство и любовь оказываются константами в великом уравнении противостояния. Противостояния Одри и Хрустальной Сферы. Фальшивое небо с фальшивыми звездами равнодушно смотрит на нее мертвенными, паучьими глазами. Оно отвыкло удивляться, оно не умеет бояться, ему безразлична одинокая искорка жизни. Сколько таких миров оно удерживает в удушающих объятиях гнилой плаценты, прокачивая через пуповину судьбы разлагающуюся кровь неминуемой смерти. Стальные щипцы протискиваются внутрь холодной и мертвой плоти, чтобы раздавить мягкую головку очередного безжизненного плода партеногенеза иссохшей, подыхающей Земли.
— Неужели ты все еще не догадалась, Одри? — шепчет он ей. — Мы — одно, одно целое. Ты и я. Нас будет много. Очень много. Мы поплывем к самому краю Ойкумены, в холод и тьму, под самую Крышку, где каждый шаг дается с трудом от невыносимой тяжести на плечах. Но такова наша судьба. И не говори, что не ты выбирала ее.
— Так значит… так значит… — она крепче обхватывает живот.
— Конечно. Все так и должно быть. Рой стал слишком большой. Пришла пора делиться и размножаться. Так, как это было всегда. Ты — новая царица и беременна новым потомством.
— А как же… любовь?
— Я всегда буду с тобой. Маска, не так ли? Ты ведь любишь поиграть в любовь? Извечная тоска плоти по душе. Ты — это все. Ты в каждой пылинке Ойкумены.
Стены дрожат, но затем наступают тишина и невесомость. Только теперь Одри понимает, что они парят в пустоте — все еще соединенные.
— Здесь есть окно.
Створки распахиваются, и они видят бугристый серый шар, перетянутый многочисленными лентами. Там, откуда отделился их новый корабль, образовалась кровоточащая дыра. Крохотные паучки перекрывают ее сверкающей паутиной, разгорается стартовое кольцо, прижигающее развевающиеся лохмотья плоти материнской стены, их модуль охватывает слепящий свет. Старт.
— Загоняй их к Утилизатору! — кричит Одри, но в аду схватки вой и грохот раздирают команды в нечто искореженное — ей самой кажется, что она не приказывает, а подхватывает общую какофонию, вплетает в нее собственные ярость, ужас, отчаяние.
— Загоняйте! Загоняйте!
Все не так просто. Трутней, или того, во что они здесь превратились, слишком много. Они выползают из вентиляционных колодцев, вырываются неповоротливыми и липкими личинками из непонятных коконов, их пальцы торчат сквозь решетки палубы и при каждом шаге можно услышать под ногами хруст и вопли. Чудовищная метастаза командует ими. Они ее верные рабы и, может быть, пища. Только бы не дотронуться до нее, не прижаться к гноящейся коже, горячей от бесчисленных нарывов.
Запах. Как они что-то могут чувствовать в здешней вони, смраде? Она боится вздохнуть, почувствовать касание плотной пленки разложения, гнили, смерти, словно погружаешься в зловонную клоаку, в мрачное гнездо самых отвратительных червей, кишащих среди отбросов. Не заводись, говорит она себе. Если ты сейчас начнешь блевать, ты мертва. Они разорвут тебя. И никакая амальгама не спасет.
Тысячи рук перепутались во мраке. Нечто многорукое и многоголовое тянется к ней. Их не пугает огонь, потому что сзади напирают все новые и новые. Они как бабочки, бабочки ужасного сна, которые выводятся из коконов внутри энергоколодцев и поднимаются вверх по световым лучам, к ярчайшей мозаике огней высших уровней, чтобы стряхнуть на счастливчика тонкую пыльцу беспробудных грез. Она — их грезы. Они просто брызжут ими, липкими и горячими, для них величайшее наслаждение умереть от ее прикосновения. И они умирают. Одноразовые создания. Трутни из трутней.
— Огня! Еще огня! — безнадежный крик на периферии сознания. Огня? У них больше нет огня! Тьма поглотила пламя, сглотнула скорчеры и теперь тщательно пережевывает их самих. Славных, золотистых подруг, что пахнут так привлекательно…
Одри режет ударами сотрясающуюся в оргазмах смерти толпу, месит напирающую массу, но расстояние вытянутой руки — непозволительная роскошь для нее. Нас слишком много, ревут раззявленные рты, мы должны быть вместе! Здесь тепло и тесно! Здесь много радости! Великая Мать примет тебя в свои объятия! Ты будешь нашей утехой и усладой! Ты пахнешь, как птица! Большая, золотистая птица!
И тут вспыхивает свет. Вспышка отпечатывает бойню в рельефной четкости и контрастности. Теперь Одри видит все. Жуткие маски, вылущенные глаза, порванные рты, искореженные конечности, эрегированные члены, кровоточащие стены, распятые фигуры славных подруг с разодранными пленками амальгамы и бесстыдно раскоряченными ногами, редкие вкрапления тех, кто еще пытается держаться, плотные сгущения плоти там, где силы держаться иссякли, расплющенные пальцы, вбитые в сетку палубы, еще более безумные глаза оттуда, из подпола ада… Замершая, мертвая картинка, погруженная в стазис. Стазис. Одри знает, что будет теперь. Избиение. Расправа. Чистка. То, что начинается легким и безобидным шелестом спускающихся откуда-то сверху нитей. Их много обильный дождь на хорошо удобренную почву, чтобы собрать богатый урожай смертей.
Белесые, липкие нити падают и обхватывают жертвы, обвиваются вокруг них тонкой паутиной и сжимаются с противным треском и чмоканьем, проникая в гнилую плоть. Амальгама защищает ее. Дождь расступается над ней, но другие Одри, распятые Одри обречены. Шелест нарастает. Он страшнее тишины. Хочется заткнуть уши, хочется закрыть глаза, но пошевелиться нельзя — они все вклеены в древнюю смолу смерти. Полупрозрачное тело наутилуса парит в восходящих потоках и исторгает все новые и новые нити, обращающие жертвы в питательный бульон симбионта. Чудовищное создание выпущено на редкую охоту.
