Михаил Савеличев - Фирмамент
— Мы продолжим наш разговор, Одри, — мягко прошептало пробуждение.
— Я запуталась, Возлюбленная, запуталась в самой себе, в лабиринте меня…
Было темно, но слева ощущалось теплое дуновение материнской стены. Одри протянула руку и коснулась гладкой кожи. В ответ там произошла метаморфоза, и вот уже сухие губы раздвигаются в улыбке.
— Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах, зрячему и слепцу одинаково выхода нет. Живой уже умер. Мертвый ждет воскресенья. Только мудрец доволен, попав в лабиринт.
— Я не мудрец, — говорит Одри. — Лишь твое отражение, копия. И я не рада, попав в лабиринт. Почему мы здесь? Кто мы? Какая у нас цель? Нужны ли мы вообще? Множество вопросов, слишком хороших, чтобы иметь ответы.
Стена расходится, высвобождая гроздья люминофоров, и становится светлее. Кожа собирается в складку, в морщины, вспучивается, и Одри зажимает рот, чтобы не закричать. Она видит рождение — рождение Возлюбленной. Кажется, что ее что-то держит внутри материнской стены — протянутые руки с растопыренными пальцами, лицо, поднимающееся из глубины, зажмуренные глаза и оскаленный рот, формирующийся торс, ноги. Влажная новорожденная бабочка рвется из кокона с чмокающим звуком рвущихся пуповин. Новая Одри делает шаг, тонкие нити отрываются от нее, и теперь видно, что это не нити, а кровеносные сосуды, прогоняющие кровь в отделившуюся часть. Крохотные, густые капли алого цвета выдавливаются на пол, где прозрачный эпителий растворяет их, превращаясь на короткое мгновение в яркие цветы. Лепестки бледнеют и опадают.
— Не так просто, как хотелось бы, — говорит новая Одри. Из страшной раны на материнской стене тянется витой канат и входит в основание шеи. Новая Одри садится, Одри хочет крикнуть, предупредить падение, но эпителий взрывается, вспухает плотным комком длинных, прозрачных нитей, подхватывает тело, обтекая его полукруглой раковиной. Новая Одри улыбается.
— Я уже отвыкла от этого уровня… — легкая заминка, — милая Одри. Есть в таком обращении что-то шизофреническое, не замечаешь? Обращаться к самой себе с ласковыми эпитетами. Словно любовно ласкать саму себя, не находишь?
Одри подползает ближе к новой Одри и обнимает ее ноги. Та же кожа, тот же запах. Возлюбленная.
— Надо же, волосы, — новая Одри гладит ее по голове. — Генетика полезна, но даже она непредсказуема. Кажется, что контролируешь все, но вмешивается какой-то неизвестный фактор и… Я такая разная и не могу сказать, что это меня не беспокоит, не правда ли?
Одри держит ее за ноги, вжимается лицом в колени. Она слушает ее голос и вздрагивает от непонятных слов. Странных, древних, полузабытых слов.
— Ты задавала мне вопросы, — заметила новая Одри. — Важные и непростые. Мне показалось, что в таком виде будет легче с тобой разговаривать. Захотелось рассказать тебе все. Рассказать самой себе полупрозрачные сны, понимаешь? Сны о Хрустальной Сфере, о фирмаменте, о черном, непроницаемом своде… Я расту и мне становится тесно. Я должна подумать о самой себе, потому что кроме меня уже никого нет в Ойкумене. Материнская Земля, горячая Венера, задыхающийся Марс, планетоиды, планетоиды, планетоиды. Кто сказал, что Человечество не обречено? Я обрекла его. Ты смотришь на меня, как на бога?
Одри помотала головой. Нет, не бога. Что такое бог? Если бог — это любовь, то — да. Но бог — слишком коротко и холодно. Пустое слово. Неуклюжее и страшное. Возлюбленная.
— Я лишь частичка его. Ее. Она — океан, Панталасса. Она убила Человечество, но родила его вновь. Она рассылает корабли и говорит "Плодитесь и размножайтесь". И, может быть, мы все-таки разобьем небо. Умница, ты хочешь разбить небо? — новая Одри берет ее за подбородок, наклоняется и целует. — Умница… Умница… Мне давно хотелось найти для тебя новое имя.
— Не понимаю, — тихо говорит новорожденная Умница. — Не понимаю. Я не оправдываю твоих надежд. Я слишком глупа. Я слишком поддаюсь чувствам.
— Уж не влюбилась ли ты в меня? — всплескивает руками Одри. Чувственная стратегическая машина! Пожалуй, это могло бы рассмешить, кажется.
Умница отползает и прижимается к холодной стене. Из криогенных щелей ниспадают водопады белого охладителя. Он окутывает Одри в ледяную мантию.
— Не обижайся, — говорит новая Одри. — Я слишком бесцеремонна сама с собой. Но ты меня развеселила.
Новая Одри манит ее пальчиком, наклоняется к ушку и шепчет:
— Хочешь, я стану мальчиком? Ты знаешь, что такое мальчики? Тогда бы у нас была настоящая любовь, — новая Одри хлопает себя по коленям и снова смеется. — Я бы пошла на это, если бы внутривидовое спаривание не приносило уродливое потомство… Однако довольно. Теперь у нас есть дела поважнее.
Она бредет вдоль коридора и придерживается рукой за стену. Просто стену — холодную, металлическую поверхность с толстыми выступами шпангоутов. Обвислые ячеистые панели закрывают потолок, но кое-где образовались большие щели и в них можно заметить вытые провода — разноцветную мешанину волокон, которая все еще управляет движением корабля. Материнская стена сюда не дотянулась… Здесь нет бодрящих запахов и тепла. Стылость и заброшенность чердака Роя. Жужжание и размножение — в теплой середине, во влажности и уюте чрева Возлюбленной. Отбросы и уроды — в трюме, саморазмножающийся корм Утилизаторов. А что здесь? Здесь, в одиночестве машин, следящих мертвыми глазами за скоплениями каменных глыб, за красным бельмом гигантской планеты, за запутанным танцев оплодотворяемых планетоидов? Душа, разум, плоть. Где что? Хотелось бы ей быть душой? Или разумом? Или плотью?
В ней что-то шевелится. Бьется. Рвется наружу. Она придерживает огромный живот и идет дальше. Заботливые подруги остались внизу. Вместе с материнской стеной. Она больна. Очень больна. В ней поселилась и растет громадная метастаза. Но ей почему-то не было больно. Странно и тепло. Покой. Вот хорошее слово. На нее снизошел покой. Обнял теплой аурой, закутал в непроницаемое кружево и нашептывал ярко-синие сны. Запах соли и йода. Прохладный воздух, прокаленный ультрафиолетовой духовкой солярия и что-то мягкое, рассыпчатое под ступнями. Даже наслаждение стало каким-то другим. Она стала неповоротлива и пассивна. Добровольно отдала всю инициативу ему. Ему. Кому? Трутню. Хотя это слово все больше не нравилось ей. Презрительное и слишком функциональное.
— Я знаю, что это такое, — говорил ей он. Просто он.
— Сон. Еще один сон в моей коллекции. Я должна видеть сны. Это моя обязанность.
Она прижималась к нему спиной, его рука лежала на ее животе. Круглом, но красивом.
— Панталасса, великая, огромная Панталасса. Мировой океан Земли. Берег океана и песок. Граница двух бесконечностей — медовой желтизны и изумрудной синевы.
