Станислав Лем - Больница Преображения
- Ihre erste und einzige Pflicht ist Schweigen. Verstehen Sie? [Ваша первая и единственная обязанность - молчать. Поняли? (нем.)]
Слова эти прозвучали угрозой.
Может, причиной тому был исполосованный клиньями тени свет, однако развевающийся, длинный, до пят, плащ и лицо со сверкающей полоской мелких зубов придавали его фигуре нечто трагическое.
Минуту молчали, потом Стефан сказал:
- Как они могут делать такое и жить?
Они уже вышли на темную дорогу и проходили как раз под накренившейся каменной аркой со стершейся надписью; на фоне неба она казалась темным полукругом. Опять свет: Гутка размахивает фонарем, прощается с ними. И опять мрак.
Пройдя второй поворот, они сошли с дороги и, увязая в грязи, побрели к лесу. Деревьев вокруг становилось все больше, они были все выше. Ноги утопали в сухих листьях, журчавших, как вода при ходьбе вброд. Шли долго.
Стефан взглянул на часы: они уже должны были бы выйти на опушку леса, откуда видна станция. Но он ничего не сказал. Они шли и шли, спотыкаясь, чемодан оттягивал руку, а лес вокруг однообразно шумел, и сквозь ветви изредка призрачно просвечивала ночная туча.
У большого с широкой кроной клена Стефан остановился и сказал:
- Мы заблудились.
- Кажется.
- Надо было идти по шоссе.
Стефан попытался сориентироваться, но из этого ничего не вышло. Становилось все темнее.
Тучи заволокли небо; казалось, оно спустилось и ветер раскручивает его над голыми кронами деревьев. Посвистывали ветки. И еще один звук, шелестящее эхо - посыпал дождь, капли секли по лицам.
Когда они уже совсем выбились из сил, впереди вдруг выросло какое-то приземистое строение - не то сарай, не то изба. Деревья расступились, они вышли из леса.
- Это Ветшники! - сказал Стефан. - Мы в девяти километрах от шоссе, в одиннадцати от городка.
Они ушли далеко в противоположную сторону.
- На поезд уже не поспеем. Только если лошадей достанем.
Стефан промолчал: это было невозможно. Мужики наглухо запирались в избах - несколько дней назад соседнюю деревню сожгли дотла, людей, всех до единого, перебили.
Они шли вдоль плетней, колотя в двери и окна. Все будто вымерло. Подала голос собака, за ней еще одна, вскоре их сопровождал многоголосый неумолчный лай, катившийся вслед, словно волна. На околице, на пригорке, стояла одинокая изба; одно ее оконце тускло краснело.
Стефан принялся барабанить в дверь, под его кулаками она ходила ходуном. Когда он уже потерял всякую надежду, дверь открыл высокий, взъерошенный мужик. Лица его было не разглядеть, посверкивали лишь белки. Под наброшенной на плечи кофтой белела незастегнутая рубаха.
- Мы... врачи из бежинецкой больницы... мы заплутали, нужен ночлег... заговорил Стефан, чувствуя, что говорит не так, как надо.
Впрочем, что ни скажи, вышло бы невпопад. Он считал, что знает мужиков.
Мужик не сдвинулся с места, загораживая собою вход в избу.
- Мы просим вашего разрешения переночевать, - тихо, словно далекое эхо, подала голос Носилевская.
Мужик и пальцем не пошевелил.
- Мы заплатим, - предпринял еще одну попытку Стефан.
Мужик по-прежнему молчал, но и не уходил. Стефан достал из внутреннего кармана бумажник.
- Не надо мне ваших денег, - сказал вдруг мужик. - За таких, как вы, пуля положена.
- Ну зачем же так, немцы разрешили нам уйти, - возразил Стефан. - Мы заблудились, хотели на станцию...
- Застрелят, сожгут, забьют до смерти, - равнодушным голосом тянул свое мужик, переступив через порог.
Он закрыл за собой дверь и во весь свой громадный рост стоял теперь перед домом. Дождь припустил сильнее.
- Что с такими делать? - проговорил наконец мужик.
Куда-то пошел. Стефан и девушка - за ним. На задах двора стоял крытый соломой сарай. Мужик отбросил слегу и открыл ворота; от запаха лежалого сена приятно защекотало в носу.
- Тут, - сказал мужик. Как и прежде, помолчал чуток и прибавил: Соломы подстелите. Да снопы не раскидывайте.
- Спасибо вам, - заговорил Стефан. - Может, все-таки возьмете?
Он попытался всунуть в руку мужику деньги.
- Пули они не отведут, - сухо отказался тот. - Что с такими поделаешь? - повторил он свое, на этот раз тише.
- Спасибо вам... - смущенно поблагодарил Стефан.
Мужик постоял еще немного, затем сказал:
- Спите... - Закрыл ворота и ушел.
Стефан остановился у входа. Вытянул перед собой руки, как слепой: он вообще плохо ориентировался в темноте. Носилевская возилась где-то невдалеке, сгребала солому. Стефан снял облепивший спину холодный, тяжелый пиджак, с которого капала вода Ему очень хотелось так же поступить и с брюками. Он обо что-то споткнулся, кажется, о дышло, чуть не упал, но ухватился за собственный чемодан и вспомнил, что там у него фонарь. Нащупал замок. Нашел и фонарь, и плитку шоколада. Положил зажженный фонарь на землю и полез в карман пиджака за бумагами Секуловского. Девушка накрыла одеялом набросанную на глиняный пол солому. Стефан уселся на самый краешек и расправил листки. На первом было написано несколько слов. Буквы бились в голубых клеточках, словно в сетке. Сверху - фамилия, ниже заглавие: "Мой мир". Он перевернул страницу. Она была чиста. И следующая тоже. Все белые и пустые.
- Ничего... - сказал он. - Ничего нет...
Его обуял такой страх, что он стал озираться по сторонам, ища Носилевскую. Она сидела, скрючившись, накинув на себя плед, и выбрасывала из-под него поочередно кофточку, юбку, белье - все насквозь мокрое.
- Пусто... - повторил Стефан; он хотел сказать еще что-то, но только хрипло простонал.
- Иди сюда.
Он взглянул на нее. Она выжимала волосы и темными волнами отбрасывала их за голову.
- Не могу, - прошептал он. - Не могу думать. Этот парнишка. И Секуловский... Это Сташек... это он...
- Иди, - повторила она так же мягко, каким-то сонным голосом.
Он удивленно посмотрел на нее. Вытащив из-под пледа обнаженную руку, она потрепала его по щеке, как ребенка. И тогда он резко наклонился к ней.
- Я проиграл... как мой отец...
Она притянула его к себе, стала гладить, по голове.
- Не думай... - зашептала она. - Не думай ни о чем.
Он почувствовал на своем лице ее груди, ее руки. Было почти совсем темно, только мутно угасал фонарь, который, закатившись под солому, отбрасывал перечеркнутый полосками тени свет. Он слышал неспешное, спокойное биение ее сердца; казалось, кто-то говорит с ним на старом, хорошо понятном языке. Он все еще видел перед собой лица тех людей, из больницы, когда она мягко, задержав дыхание, поцеловала его в губы.
Потом их сжал мрак. Был резкий шорох соломы под волосатым одеялом, и была женщина, дарящая ему наслаждение, но не так, как это бывает обычно. Ни на секунду не теряя самообладания, она владела и собой, и им. И потом, утомленный, бесстрастно обнимая ее прекрасное тело, бесстрастно, но всей силой своего отчаяния, он расплакался на ее груди. А успокоившись, взглянул на нее. Она лежала навзничь, чуть повыше его, и в угасающем свете фонаря лицо ее было удивительно спокойно. Он не решился спросить, любит ли она его. Так пожертвовать собою, словно поделиться с незнакомцем последним куском, - это больше, чем любовь. Значит, и ее он не знал. Стефана вдруг поразила мысль, что он ведь про Носилевскую вообще ничего не знает, не помнит даже, как ее зовут. Он еле слышно прошептал:
