Час урагана (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович
Теперь его освободили?
Кто?
Тот, что приходил к нему по ночам, присасывался к его мыслям и учил, и учился сам, а потом ушел, потому что был опознан?
А может, его освободила Элис, рассказав историю, которой он поверил, потому что был к тому готов — он поверил бы и в сказку о волшебной принцессе, лишь бы ее рассказала эта женщина, которую он полюбил с первого взгляда: она спала, опутанная множеством проводов, на полу лежало тело убитого ею любовника, Дайсон увидел ее тогда впервые в жизни и полюбил, и все, что он делал потом — и выводы, к которым пришел, — было следствием этого вспыхнувшего, как лесной пожар, чувства.
Не потому ли он так легко принял за чистую монету и россказни доктора Волкова, и все, что говорила о симбиозе Элис?
Но ведь она говорила правду. И доктор Волков не лгал тоже.
И свобода, которую он действительно ощущал в себе, разве не доказательство?
Дайсон выбросил банку в мусоропровод и достал вторую.
Интересно, — подумал он, — когда настанет хаос, утратит ли свободное человечество секрет производства хорошего пива?
Он допил и выбросил вторую банку.
Медведи, — подумал он. Господи, ну и фантазия у Элис и Алекса, и у ее бывшего, которого она…
— Ред, — позвал из спальни тихий голос, будто из сна, который ему всегда хотелось увидеть: женщина зовет его, и он идет к ней, переступая через тела, горы, моря, через себя переступая тоже, идет, идет…
— Иду, — сказал Дайсон. — Тебе что-то приснилось, дорогая?
Он задал вопрос без всякого подвоха, но сразу почувствовал напряжение в голосе Элис.
— Ничего, — сказала она. — Что мне могло присниться?
Дайсон вернулся в спальню и лег, положив ладонь на грудь женщины, а другую — на ее бедро, Элис тихо вздохнула, поцеловала его и спросила:
— А тебе? Неужели тебе что-то снилось?
— Нет, — признался он.
И заснул.
Когда Дайсон погружался в черноту, мелькнула мысль о том, что это — навсегда. Зачем Элис свидетель или, тем более, обвинитель? А зачем свидетель этому… симбиозавру? Дилемма. Как разрешить ее? Проснуться без сновидений. Но проснуться. Хорошо бы все-таки проснуться.
И стать свободным.
ПРОСТЫЕ ЧИСЛА
Я не жду от жизни ничего хорошего. Не жду c тех пор, как умерла Софа, меня отправили на заслуженный отдых, а Вадик с семьей уехал в Штаты и поступил работать в престижную, по его словам, компьютерную фирму, где (опять же, по его словам) ценят «русские» мозги, подразумевая под этим мозги скорее советские, старой закваски. Сейчас, конечно, наши тоже кое-чего стоят, но разве сравнить нынешнее образование с тем, когда…
Ну вот. Как только начинаю о чем-то думать, мысль сразу сворачивает на проторенную колею — что это, если не свидетельство старости? С другой стороны, ведь действительно. Не скажу ничего о математике или, скажем, о биологии с химией, но в моей родной астрофизике разве не в семидесятых годах прошлого уже века сложилось поколение, с которым до сих пор считаются на Западе и на работы которого и сейчас можно найти ссылки в самых престижных журналах? Какие имена! Рашид Сюняев, Витя Шварцман, Коля Шакура, а чуть позже Коля Бочкарев, Володя Липунов, Толя Черепащук… Конечно, я понимаю, что никому, кроме профессионалов, эти имена не скажут ничего, но тем, кто хоть что-то понимает в астрофизике…
И опять я не о том. Об астрофизике я не собираюсь говорить ни слова — из науки я ушел… нет, если по-честному, то ушли меня, и, что совсем было не по-человечески, произошло это ровно на седьмой день после смерти Софы. Ко мне пришли коллеги, все такие же… ну, или почти такие же, как я — возраст пенсионный, но кто по своей воле оставит работу, которой посвятил жизнь? — и мы сидели, поминали Софу, говорили о том, какой она была отзывчивой, домовитой и умной. О ее уме вспоминал в тот вечер каждый, даже Анатолий Гаврилович, который Софу терпеть не мог, потому что она всегда говорила ему в лицо ту правду, которую никто, кроме нее, ему не сказал бы. И уже когда собирались расходиться, Анатолий этот Гаврилович поднялся и сообщил, будто не приговор зачитал, а великую радость поведал: мол, дирекция вас очень просит, Петр Романович, учитывая ваш возраст и то, что в последнее время в обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая. «Маленькая, но хорошая», — пробормотал я в ответ, вспомнив персонаж рязановского фильма…
Вот тогда время для меня и остановилось. Не биологическое, оно-то, конечно, движется независимо от сознания и только в одну сторону, как река, которую невозможно перегородить плотиной и заставить изменить русло. Я имею в виду собственное психологическое время, которое то течет подобно великой реке Волге, то вдруг останавливается, застывает, как скованный льдом ручей, а бывает, что несется, будто горный поток, подбирая по дороге валуны воспоминаний, или даже, словно цунами, сметает все, оставляя позади груды развалин прошлого — самых страшных развалин на свете, потому что разрушенный бомбой город можно восстановить, а сломанная, уничтоженная жизнь не денется уже никуда…
Нет, положительно, старость — такая болезнь, которая неожиданно приходит и так же неожиданно забывается: сначала ты эту болезнь остро осознаешь, а потом, видимо, не то чтобы привыкаешь, но перестаешь считать болезнью. Это, мол, жизнь, а жизнь не болезнь, хотя и заканчивается всегда летальным исходом…
Вообще-то, я хотел рассказать о человеке, которому, в отличие от меня, не удалось дожить до старости, но почему-то начал рассказ с себя, хотя, по сравнению с покойным Олегом Николаевичем Парицким, я, конечно, личность в истории маленькая. Впрочем, о масштабе личности человека, погибшего на нашем пруду 15 февраля, судят сейчас по-разному: одни говорят, что такого мощного ума земля не рождала лет сто или больше, другие считают, что разговоры о гениальности Парицкого сильно преувеличены, а то, чем он занимался, вообще говоря, ближе не к математике, а к самому что ни на есть научному шарлатанству.
На мой же непросвещенный взгляд…
Впрочем, свой взгляд я еще смогу высказать и даже попробую его обосновать, но сначала, как говорит наш участковый инспектор Михаил Алексеевич Веденеев, «голые факты, не прикрытые одеждами следственных версий»…
В тот день я ездил в Репино за продуктами. Это недалеко — минут двадцать автобусом. Правда, автобусы через наш поселок проходят редко, но если знать расписание, то времени на ожидание теряешь не так уж много. Знать расписание, однако, дано не каждому, потому что, как однажды предположил все тот же Олег Николаевич, меняется оно, похоже, еженедельно и составляется с помощью генератора случайных чисел. О числах, впрочем, Парицкий мог говорить по любому поводу, и автобусное расписание, действительно странное, было поводом не хуже прочих.
Прошу прощения. Вместо того, чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что менты… прошу прощения — представители органов правопорядка прибыли в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой кошель с продуктами (конкретное его содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.
Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая — какую именно.
— Что тут происходит? — спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю — первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.
