Дмитрий Савочкин - Тростниковые волки
Я кивнул.
– Я раньше, – продолжал Старик, – сравнивал ход вещей с рекой, мне так самому легче было понять. Есть некое течение, постоянный ток. И твоё движение вниз по течению не зависит от твоего решения, – ты можешь лежать расслабившись, можешь грести, помогая этому течению, или, наоборот, грести против него. При этом твои усилия куда слабее реки, и она всё равно продолжает тащить тебя вниз, что бы ты ни делал. Но потом я понял, что в этой аналогии есть один изъян.
– Какой?
– У любой реки есть берег. И это значит, что ты можешь грести в сторону и в итоге выбраться. Выбраться из тока. Остаться снаружи.
– А это невозможно?
Старик улыбнулся, поднял со стола кружку и сделал большой глоток глинтвейна. Потом посмотрел в окно. Затем снова улыбнулся и посмотрел мне в глаза.
– Когда мне задают вот такие вопросы в лоб, я теряюсь. Я тебе сейчас отвечу честно, но только ты, пожалуйста, не задавай мне после этого глупых вопросов, хорошо?
– Хорошо.
– В этом мире – да и во всех других мирах – нет ничего невозможного. Конечно же, возможно всё. Но только тот, кто знает это и кто пытается, словно безумный, искать способы всех обмануть, обычно очень плохо заканчивает. Очень плохо. Конечно, можно отрицать предначертанное, пытаться жить чужой жизнью, а то и вовсе порвать эту реальность в клочья. Взять хотя бы Гадалку. Ты ведь знаком с этой дурой? Всю жизнь пытается доказать самой себе и окружающим, что она – не она, имя её – не её имя, а жизнь её – это не её жизнь. Елозит, эксперименты какие-то ставит, ритуалы проводит безумные, всё с янтарём своим носится. Якобы он обладает какими-то свойствами и влияет на течение времени…
– А он не обладает?
– Обладает. Ну и что? Он не для неё обладает, а для тех, кто знает, что с ним делать нужно. Она однажды чуть весь наш мир не разорвала, дура, как нерадивый школьник, что на уроке химии сделал из нитроглицерина и опилок динамит. Все это очень печально наблюдать. Столько усилий – и всё выбрасывается псу под хвост.
– Ну почему же псу под хвост? Что-то же она меняет?
– Да ничего она изменить не может! Откуда она вообще знает – может быть, каждое её действие на самом деле является простой корректировкой?! – Старик взял со стола кружку. – Вот смотри. Я взял кружку. Откуда я знаю, почему я её взял? Может быть, мне так захотелось. Может быть, так было предначертано, моя судьба – взять эту кружку. А может быть, кто-то просто что-то корректирует, и поэтому я взял кружку. Случайные люди совершают случайные действия, даже не подозревая о том, что являются лишь слепыми инструментами для достижения каких-то целей. Они никогда не узнают этих целей. Они никогда не узнают, каков результат всех этих случайных движений.
– А потом во сне к ним приходят тростниковые волки. Так? – спросил я.
– Тростниковые волки, – Старик усмехнулся, – цепные псы корректоров. Ну, иногда они приходят, да, хотя далеко не ко всем. Не каждый инструмент ломается в процессе использования. Не каждый инструмент оказывается больше непригоден. Не каждый надо выбрасывать. Его ведь можно использовать опять, снова и снова. Я могу ещё раз поднять кружку и ещё раз. – Старик поднёс кружку ко рту и сделал несколько глотков. Потом поставил её на стол, повернулся в сторону мангала, и, словно по волшебству, из ниоткуда снова возник хозяин.
– Ещё одну, пожалуйста, – сказал Старик, и хозяин, забрав кружку со стола, отступил на шаг назад и исчез.
– Что ж, – сказал я, раздумывая над словами Старика, – похоже, корректорам действительно нет смысла являться лично. Но ведь зачем-то они всё равно приходят?
– Очень редко, – сказал Старик, – но приходят. И, должен тебе сказать, их приход не сулит ничего хорошего. Последний раз они приходили в 1959 году, собрались на драку.
– На драку?
– Да, я тебе как-нибудь расскажу. Знатное было побоище. В радиусе ста километров никто не выжил. Даже микробы, говорят, погибли. Но это ведь не каждый день бывает, верно?
– Ну… пожалуй, – пожал я плечами.
– Корректоры приходят, если возникает настоящая проблема. Такая, с которой нельзя справиться чужими руками.
– Например? – спросил я.
– Ну… – Старик задумался ненадолго, а потом махнул рукой, будто прогоняя какое-то видение. – Я расскажу тебе одну историю, если ты не торопишься.
Я покачал головой в знак того, что не тороплюсь. Старик посмотрел в окно, и я тоже повернулся в ту же сторону, не успев заметить, как на столе появилась новая кружка с дымящимся содержимым. Старик поднял кружку, сделал глоток и начал:
– На юго-восток отсюда, дальше, за горами, ближе к Горганам, есть лес. Тут повсюду леса, но там лес особенно густой и тёмный. Огромные сосны вперемежку с пихтами и лиственницами, разные кусты, густой подлесок и огромные орешники, плотные, будто изгородь. Там и небольшому зверю тяжело – трудно развернуться, а уж человеку и подавно. И в этом дремучем лесу наш отряд попал в засаду.
Партизанское подразделение, в которое мы входили, тогда уже соединилось с регулярными частями. Мы прикрывали левый фланг восемнадцатой армии. Бои в то время шли почти непрерывно, мелким стычкам не было числа. Немцы отступали вязко – делали шаг назад и снова окапывались. На брошенных позициях они оставляли множество ловушек, минировали всё, что можно было заминировать, везде, где только можно было, оставляли засады. Наступать сплошным фронтом в таких условиях было опасно, даже если враг уже убежал и ты двигался вперёд по пустым лесам и долинам. Самыми главными людьми тогда были сапёры, но их вечно не хватало. Каждый полк, батальон, даже, наверное, каждый взвод имел разведчиков – несколько человек посылали вперёд проверять проходимость и безопасность дороги. Весь фронт тогда высылал вперёд небольшие группы на разведку, будто вытягивал вперёд щупальца, которыми прощупывал врага перед собой.
Наш разведотряд должен был проверить лес – ушёл ли отсюда враг, если не ушёл – то где закрепился. А если ушёл, то что тут после него осталось. Лес был сухой, но идти было сложно – из-за поломанных деревьев, коряг и множества нор, густых крон над головой и лёгкого тумана, невесть откуда взявшегося и стоявшего в лесу целый день.
Отряд был маленький – всего шесть человек, включая меня. Шесть совершенно разных людей, каждый со своим багажом прошлого, своими мыслями, чувствами и надеждами, каждый со своей судьбой. При взгляде на них я видел пять направляющих нитей, уходящих вперёд совершенно по-разному, под разными углами и на разную длину. Пересеклись в это время и в этом месте – и разошлись опять.
Слева от меня шёл командир – здоровенный русин, крепкий, как дуб, и отчаянный, как тореадор. До сорок второго он всё кичился своим «личным нейтралитетом», говорил, что это не его война, и пусть фашисты с коммунистами перебьют друг друга, и вот тогда все спокойно заживут. Но потом его угнали на работы в Германию, а деревню его сожгли. Он спрыгнул с поезда по дороге на Львов и подался к партизанам.
